ВЛАСТЬ И ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ:
динамика взаимоотношений на рубеже 1920 — 1930-х годов

Осташко Т.Н.

Вступление страны в реконструктивный период по времени совпало с ужесточением гонений на “буржуазных специалистов”. Чем это было вызвано? В специальной литературе имеется несколько вариантов ответа на данный вопрос. Наиболее распространенное объяснение состоит в том, что интеллигенции была уготована роль “козла отпущения” за серьезные просчеты и издержки в экономической и социальной политике. На “буржуазных спецов” власть возложила ответственность за провалы политики форсированной индустриализации и директивного планирования, падение сельскохозяйственного производства и т.п. Подобная точка зрения получила широкое распространение в современной отечественной историографии, ее придерживаются и сибирские историки1. Другой вариант объяснения в первооснове учитывает отношение интеллигенции к политическому режиму. Обострение всех внутренних противоречий в стране, особенно между советской властью и крестьянством, некомпетентное вмешательство в экономику не могли не повлиять на настроения специалистов, главным образом, из числа старой, сформировавшейся еще до революции интеллигенции, в большинстве своем беспартийной. Большая часть критически настроенной интеллигенции разделяла взгляды “правой” группировки партийного руководства, выступавшей за эволюционный путь развития с учетом реальных возможностей общества и интересов основной части населения страны — крестьянства. Критическое отношение к непродуманной и волюнтаристской политике “большого скачка” вызывало агрессивную ответную реакцию властей2.

Концептуальную трактовку причин конфликта между властью и интеллигенцией предложил Ю.С.Борисов. Он считает, что усиление давления на интеллигенцию в ходе “революции сверху” было связано с решимостью сталинского руководства покончить с идейным оппонентом создания общества “государственного социализма”. В реальной жизни степень завершенности этой модели зависела от силы сопротивления народа ее внедрению. По мнению Борисова, в указанный период эта сила концентрировалась, главным образом, в крестьянстве и интеллигенции, вследствие их реального положения в обществе и выполняемых ими функций. Частное крестьянское хозяйство по сути своей было противоположностью коммунистической доктрины, экономической базой сопротивления ее насаждению. Поэтому коллективизация крестьянских хозяйств стала императивом политики “государственного социализма”. Что касается интеллигенции, то в силу выполняемых ею функций только она могла выработать альтернативную демократическую модель3.

Автор настоящей статьи исходит из того, что репрессивная политика в отношении интеллигенции была органично “вписана” в контекст сталинского “антинэпа” и являлась его составляющей наравне с насильственной коллективизацией и “раскулачиванием”, вытеснением “нэпманов” из промышленности и торговли. Речь идет о выверенном политическом курсе в отношении специалистов, который, применительно к исследуемому периоду, не укладывается в рамки утвердившегося в современной историографии тезиса о “мягких” и “жестких” методах воздействия на интеллигенцию с целью ее “советизации”. В данном случае правомерно говорить о “сталинизации”, поскольку альтернативная программа социалистического строительства, развивавшая идеи ленинского нэпа, исходила от партийно-государственных лидеров из высших эшелонов власти — Н.Бухарина, А.Рыкова, М.Томского и др.

По мере освоения массива новых источников из рассекреченных архивных фондов все более выявляется истинная роль органов НКВД — ОГПУ в осуществлении “революции сверху”. Решающей была роль ОГПУ в организации репрессий против обвиненной во вредительстве научной и производственно-технической интеллигенции. В 1927 г. органам ОГПУ было дано предписание усилить репрессии за халатность, за непринятие мер охраны и противопожарной безопасности на производстве. При этом небрежность как должностных, так и всех прочих лиц, в результате халатности которых “имелись разрушения, взрывы, пожары и прочие “вредительские акты”, приравнивалась к государственному преступлению. ОГПУ предоставлялось право рассматривать во внесудебном порядке, вплоть до применения высшей меры наказания, дела по диверсиям, поджогам, порче машинных установок и т.п., совершенных как “со злым умыслом”, так и “без умысла”. Таким образом “халатность” и “небрежность” возводились в ранг государственного преступления. Тогда же появились рекомендации, ориентировавшие судебно-прокурорские органы на упрощенное понимание составов контрреволюционных преступлений. В частности XVIII пленум Верховного Суда СССР 2 января 1928 г. принял постановление “О прямом и косвенном умысле при контрреволюционном преступлении”, разъяснявшее, что под указанными действиями следует понимать и такие, когда совершивший их и не ставил контрреволюционной цели. Такая трактовка умысла, в частности во вредительстве и диверсии, ориентировала судебную практику на возможность привлечения к ответственности лиц при недоказанности факта, что виновные действовали с контрреволюционной целью4.

Новые правовые установки были использованы незамедлительно. Летом 1928 г. состоялся первый крупный политический процесс по так называемому “Шахтинскому делу”, сыгравший значительную роль в обострении внутиполитической обстановки в стране. Начиная с этого времени все более жестко формулируется тезис о вредительстве старой интеллигенции как сознательной подрывной акции против советской власти. “Шахтинское дело” обсуждалось на двух пленумах ЦК ВКП(б), где и прозвучало программное заявление Сталина: “Вредительство старой интеллигенции есть одна из самых опасных форм сопротивления против развивающегося социализма”5. С этого времени политические процессы заняли ключевое место в кампании компрометации и разгрома кадров старой интеллигенции. В начале 1930-х годов на новый виток репрессий вывели процессы “Промпартии”, “Трудовой крестьянской партии”, “Союзного бюро ЦК РСДРП (меньшевиков)”, по которым проходили группы научно-технической интеллигенции, занятые в сфере планирования, промышленного и аграрного производства. Следствие не ограничилось выводом об углублении вредительской работы, проводимой “целым слоем буржуазных специалистов”. Речь шла о создании единого фронта антисоветских сил в виде блока контрреволюционных организаций с единым руководящим центром, который ведет вредительскую работу планово и скоординировано. Такая оценка не оставляла сомнений в реальности угрозы “реставрации капитализма” в СССР.

На рубеже 1920–1930-х годов наиболее сильный удар пришелся по кадрам специалистов аграрного сектора экономики. В 1930 г. ОГПУ объявило о раскрытии контрреволюционной “Трудовой крестьянской партии” (ТКП), возглавляемой известным экономистом-аграрником, профессором Н.Д.Кондратьевым. Процесс над “ТКП” как в капле воды отразил разногласия внутри ВКП(б) о курсе социально-экономической политики, обозначенные Сталиным как “план партии” и “план Бухарина”. В первом — ключом реконструкции сельского хозяйства определялся форсированный темп индустриализации, во втором — развитие индивидуального крестьянского хозяйства6. Аресты по делу “ТКП” начались через две недели после завершения ХVI съезда партии, который отверг предложения “правых уклонистов” о снижении темпов индустриализации, разоблачил “кулацкую” сущность “правого уклона” и признал подобные взгляды несовместимыми с принадлежностью к ВКП(б). Судебное дело было открыто после того, как в победе “плана партии”, руководимой Сталиным, не оставалось никаких сомнений. Следствие должно было подтвердить неизбежность выбора сталинского курса и в связи с этим — бескомпромиссность борьбы с “правыми уклонистами” во главе с Бухариным. В опубликованном ОГПУ сообщении утверждалось, что возглавляемая группой ученых-аграрников “кулацко-эсеровская контрреволюционная организация” готовит вооруженную интервенцию, свержение советской власти, реставрацию капитализма. Называлась предполагаемая цифра ее участников — от 100 тыс. до 200 тыс. человек7. Девять основных подпольных групп крестьянская партия имела только в Москве: в системе сельхозкооперации, сельхозкредита, в Наркомате земледелия РСФСР, в НИИ сельскохозяйственной экономики, в Тимирязевской сельскохозяйственной академии и т.д. Кроме того, по утверждению ОГПУ, значительное число подпольных групп было создано на местах, особенно в земельных органах, среди бывших членов эсеровской партии. В регионах по делу “ТКП” в 1930–1932 гг. было арестовано более 1000 человек, затем круг репрессированных еще более расширился8.

В Сибири аресты начались в августе 1930 г. В числе “вредителей” и “контрреволюционеров” оказались ведущие специалисты земельных органов и научно-опытных учреждений Сибири, преподаватели региональных вузов. По “раскладке” сибирских чекистов краевой центр возглавляли профессора И.И.Осипов и С.С.Марковский. По версии ОГПУ “контрреволюционная организация” формировалась в основном из специалистов с дореволюционным стажем работы, по своей идеологии и политической деятельности в прошлом — либеральных демократов9. “Корни” организации уходили в дореволюционное прошлое, связанное с деятельностью “Омского сельскохозяйственного общества”, на базе которого в 1920–1923 годах сформировалась “контрреволюционная группа” в составе С.С.Марковского, И.И.Осипова, В.А.Федоровского и И.Н.Скорнякова. По свидетельству Марковского, в тот период деятельности складывалась “политическая философия” будущей партии, которая “в основном сводилась к установлению буржуазно-демократической республики через основную массу крестьянства...”10.

Материалы следствия “подтверждали” тесные связи сибирской организации с московским Центром и сторонниками партийной группы Бухарина. Марковский показал, что в 1925 г. он вместе с И.И.Осиповым установил связь с профессорами А.Дояренко и А.Чаяновым: “... мы узнали, что в Москве проводится большая организационная работа по объединению реакционной интеллигенции в “крестьянскую партию” и что уже существует центральный комитет этой партии в лице профессоров Кондратьева, Макарова, Челинцева, Чаянова С., Чаянова А., Минина и других, который стоит на позициях активной борьбы с соввластью и замены советского строя буржуазно-демократической республикой”. Это признание Марковского относится к 1937 г., когда он был арестован вторично по тому же делу “Трудовой крестьянской партии” и вынужден был повторить ранее данные показания, которые фактически дублировали показания 1931 г., но излагались в более конкретной форме. В 1937 г. Марковский вновь подтвердил, что предложение создать сибирскую организацию “ТКП” он получил от профессора Н.П.Макарова, члена Президиума Земплана Наркомзема РСФСР, который якобы и предложил направить деятельность сибирских специалистов-аграрников на укрепление единоличного и кулацкого хозяйства в крае. Марковский пояснил, что такая установка исходила из политических позиций ТКП, которые сводились к отрицанию социалистической плановой системы народного хозяйства, диктатуры пролетариата и установке на реставрацию капитализма в СССР. Марковский признал, что сибирский филиал “ТКП” организационно оформился в 1926–1927 годах, когда первоначально объединились около ста человек — в основном, специалисты сельского хозяйства, а уже через них была создана сильная “низовка” на всей территории края11. Организация охватила своей деятельностью все важнейшие отрасли сельского хозяйства, научно-опытное дело, планово-экономическую работу, подготовку сельскохозяйственных кадров.

“Красной нитью” в протоколах допросов проводилась мысль о тождественности политических взглядов “контрреволюционеров” и “правых уклонистов”. Из показаний обвиняемых следовало, что “формальный союз” с “правыми уклонистами” не предполагался, но “фактический блок” с ними представлялся вполне реальным и желательным. Роль “правых” должна была заключаться в том, “чтобы они внутри партии добивались бы санкции и оформления политических и экономических уступок и вели бы партию по пути капиталистического ее перерождения”12. В деле И.И.Осипова подробно расписан сценарий “буржуазно-демократической реставрации”, в результате которой вся полнота политической власти в стране должна перейти в руки крестьянства и интеллигенции. Сибирские “тэкаписты” предлагали свой план нового общественного устройства: 1) при установлении буржуазно-демократической республики внешняя форма Советов может быть сохранена при соответствующем изменении выборной системы; 2) политическая власть в государстве принадлежит крестьянству на основе его свободного союза с рабочим классом; 3) рабочий класс представляется профсоюзами типа английских тред-юнионов при безусловном ослаблении влияния профсоюзов на госаппарат; 4) политическую структуру определяют две партии — крестьянская партия (“ТКП”) и рабочая партия (“Промпартия” — Т.О.); 5) крупная промышленность, транспорт и банки сохраняются в руках государства. Средняя, мелкая промышленность и торговля, параллельно с кооперативными формами, строятся на частновладельческой основе, в том числе путем сдачи в аренду кооперативных и госпредприятий; 6) сельскохозяйственное производство базируется на индивидуальном крестьянском хозяйстве, развивается по капиталистическому типу. Процесс дифференциации классов на селе углубляется, в результате чего беднота пролетаризируется, превращается в наемных рабочих; 7) интеллигенция занимает руководящие позиции в государстве, представляя интересы соответствующих классов — крестьянства, рабочих, буржуазии; 8) планирование народного хозяйства заменяется его регулированием; 9) во внешнюю политику вносятся коррективы, в частности отменяется монополия внешней торговли, иностранный капитал привлекается в форме крупных займов13. Остается только гадать, в чьей голове и с какой целью возник этот план? Кто и каким образом собирался им воспользоваться? На эти вопросы пока нет ответа.

Постановлением коллегии ПП ОГПУ от 20 апреля 1931 г. были признаны виновными и осуждены по статье 58 п.4, 7, 11 УК РСФСР 35 обвиняемых по делу “краевого филиала ЦК “ТКП”. Как было записано в обвинительном заключении, эта “мощная контрреволюционная вредительская организация специалистов сельского хозяйства” осуществляла “систематическую контрреволюционную вредительскую деятельность по срыву социалистической реконструкции сельского хозяйства”14. Всего по делу “краевого бюро” в 1931 г. проходило 69 человек15. Процесс над “крестьянской партией” был закрытым, громкой пропагандистской кампании по аналогии с “промпартией” не получилось, на наш взгляд, вовсе не потому, что фальсификация показаний арестованных была очевидна. Слишком живы еще были воспоминания о сталинско-бухаринском блоке, противостоявшем в середине 1920-х годах “левой” и “новой” оппозиции в лице Л.Троцкого, Г.Зиновьева, Л.Каменева. В то время Сталин разделял теоретико-экономические взгляды Бухарина, вместе с ним поддерживал партийный курс “Лицом к деревне”16.

Ограниченный объем статьи не позволяет рассмотреть все аспекты, характеризующие политический замысел крупномасштабной фальсификации под названием “Дело Трудовой крестьянской партии”. Достаточно сказать, что 16 июля 1987 г. Верховный Суд СССР отменил все приговоры 1931, 1932 и 1935 годов по делам “кулацко-эсеровской группы Кондратьева-Чаянова” и реабилитировал всех обвиненных17. На рубеже 1920–1930-х годов полемика Сталина с Бухариным о путях социально-экономического развития страны была перенесена с партийных заседаний на судебные, где идеи вождя озвучивали государственные обвинители. Материалы следствия в скрытой и явной форме отразили полемику Сталина с “планом Бухарина” и его критику сквозь призму принятой в августе 1922 г. партийной резолюции “Об антисоветских партиях и течениях”, осудившей антисоциалистическую сущность “сменовеховства”18. Уже тогда предварявший решение XII партконференции доклад Г.Зиновьева воспринимался как “идеология репрессий”, и, как показал дальнейший ход событий, не случайно: спад “контрреволюционной волны” в настроениях интеллигенции в первые годы нэпа был достигнут с помощью ОГПУ19. Не апеллируя открыто к названной резолюции, сталинское руководство обвинило “бухаринцев” в воплощении “сменовеховской” идеи о постепенной трансформации советского режима путем врастания в него “чуждых элементов”. Обостренное напряжение во взаимоотношениях власти и интеллигенции возникало и на заре и на закате нэпа, однако степень этого напряжения несоизмерима как несоизмеримы и жертвы. Возвращение к “военнокоммунистическим” принципам руководства экономикой, подкрепленным ортодоксальной коммунистической доктриной, в период “социалистической реконструкции” означало отказ не только от “сменовеховской”, но и “бухаринской” альтернативы, между которыми был поставлен знак равенства. Но на этот раз борьба за “идейную чистоту” потребовала включения партийно-пропагандистской и репрессивной машины на полную мощность.

Примечания

1 Папков С.А. Сталинский террор в Сибири. 1928–1941. — Новосибирск, 1997. — С.84.

2 Медведев Р. О Сталине и сталинизме. — М., 1990. — С.226, 227.

3 Борисов Ю.С. Производственные кадры деревни. 1917–1941. — М., 1991. — С.41, 42.

4 См.: Викторов Б.А. Без грифа “секретно” // Возвращение к правде. — Вып.3. — М., 1990. — С.146, 147.

5 Сталин И. Собр. соч. — М., 1953. — Т.12. — С.14.

6 Там же. — С.61.

7 Медведев Р. О Сталине и сталинизме. — С.232.

8 Борисов Ю.С. Производственные кадры деревни. 1917–1941. — С.174.

9 А УФСБ НО. — Д.12628. Т.5/1. — Л.3.

10 Там же. — Л.3, 4.

11 Там же. — Д.45727. — Т.1. — Л.9.

12 Там же. — Д.12628. — Т.1. — Л.269.

13 Там же. — Л.120–121.

14 Там же. — Т.5/1. — Л.3.

15 Там же. — Т.7. — С.244об.

16 См.: Викторов Б.А. Без грифа “секретно”. — С.136.

17 См.: Осташко Т.Н. Отношения интеллигенции и власти в ходе реализации аграрной политики советского государства (1920-е — начало 1930-х гг.) // Сибирская провинция и центр: культурное взаимодействие в ХХ веке. — Новосибирск, 1997. — С.141–180.

18 См.: КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. — М., 1983. — Т.2. — С.587–593.

19 См.: Красильников С.А. Высылка и ссылка интеллигенции как элемент карательной политики (1920 — начало 1930-х гг.) // Дискриминация интеллигенции в послереволюционной Сибири (1920–1930-е гг.) — Новосибирск, 1994. — С.26–34; Соскин В.Л. Переход к нэпу и культура (1921–1923 гг.). — Новосибирск, 1997. — С.45–47.

http://library.by/portalus/modules/philosophy/referat_show_archives.php?archive=0217&id=1109163585&start_from=&subaction=showfull&ucat=