РУССКАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ О РУССКОМ ХАРАКТЕРЕ

Виктор  Аксючиц

КОМПЛЕКСЫ ОБРАЗОВАННОГО ОБЩЕСТВА

Русская интеллигенция, начиная с XIX века, много высказывалась о национальном характере, но насколько адекватно интеллектуально ведущий слой судил о своЈм народе? К XIX веку образованные сословия России, воспитанные на западной культуре и ориентированные на иллюзию "русского Запада", представляли собой своего рода народ в народе и были отчуждены от простонародных сословий системой экзистенциальных[1] преград. Поэтому суждения образованного общества о русском национальном характере преломлялись через призму неорганичного экзистенциального статуса и отражали отношение интеллигентского сословия к народу, а также рефлексию интеллигенцией собственной исторической роли.

Всякая культура произрастает из своих национальных корней - эта тривиальная истина к XIX веку была прочно забыта русским образованным обществом. Понятно, что великая культура не может существовать без открытости к другим культурам, к общечеловеческому. Но жизненные соки и материю воплощения, язык выражения, актуальные темы и задачи культура получает из национальной почвы. Абсурдно было бы представить немецкую культуру, созданную на английских и французских заимствованиях. Но русское образованное общество именно так и видело русскую культуру. Более того, отечественной культуре рекомендовано было всеми силами уподобляться европейским образцам.

Светская культура в России со времен Петра I созидалась вне национальной почвы. Мировоззрение образованных сословий в России покоилось на двух мифах. Миф лжеевропеизма (выражение Ф.М.Достоевского), или иллюзия "русского Запада" утверждала, что западноевропейская культура является единственно возможным вариантом человеческой культуры, Поэтому остальные народы только в той степени перестают быть варварами, в какой заимствуют европейские культурные образцы. При этом верноподданнически европеизированное русское образованное общество имело о европейской культуре поверхностное мнение и заимствовало по большей части европейские модные предрассудки и заблуждения, а не великие культурные достижения. Второй миф - об отсталости азиатской России, которая никогда не имела своей культурной самобытности, и поэтому должна выравниваться по западноевропейским стандартам. Как и во всех мифах есть в них доля правды, но сильно преувеличенная и искаженная. Поэтому для русской интеллигенции и "народа-то нет, а есть и пребывает по-прежнему все та же косная масса, немая и глухая, устроенная к платежу податей и к содержанию интеллигенции; масса, которая если и дает по церквам гроши, то потому лишь, что священник и начальство велят" (Ф.М.Достоевский).

Определенная отсталость молодого по сравнению с европейцами русского народа имеет объективные причины в трагической русской истории. Но основным виновником отсталости народных масс в России были образованные сословия, с петровских времен закрепостившие крестьянство и разорившие органичный уклад остальных сословий: купечества, посада, священства. При всем том, культурная отсталость России сильно преувеличивалась образованным обществом. Самобытная русская православная культура была неуловима для тех, кто ориентировался на все западное. Русская культура органично вбирала многие влияния: Запада и Востока, в частности Византии, христианского мировосприятия и верований, быта славянского язычества. Она отражала географическое и климатическое разнообразие огромных евразийских пространств, созидательное общежитие множества народов, дисциплину и напряженный труд мощного государства. Но основным созидательным началом русской культуры являлись самобытный национальный характер, творческая воля и одаренность русского народа.

Начиная с петровских времен, культура образованных слоев была отчуждена от органичной русской православной культуры, которая осталась запечатленной в творческих достижениях прошлого, дух которой сохранялся церковной жизни, в народных массах. Поэтому образованному обществу в России фактически была недоступна и неизвестна самобытность низших сословий и их характер. Попытки постижения характера народа не могли преодолеть пропасть, разделявшую народ и образованные слои, которые приписывали характеру простонародья собственные болезни и пороки.

Так, например, Николай Бердяев писал: "Основные особенности русской духовной, преимущественно умственной культуры XIX века могут быть сведены к четырем чертам: беспочвенность, свободолюбие, радикализм и эсхатологизм". Это очень симптоматичная самохарактеристика именно преимущественно умственной культуры образованного общества, отчужденной от культуры общенациональной и потому беспочвенной. Высказывание Бердяева является характерным примером иллюзии "русского Запада".

Русская интеллигенция со времени своего зарождения в конце XVIII века ощущала собственную беспочвенность, но относилась к этому с некоторой долей кокетства. Беспочвенностью своей образованные люди могли даже гордиться, не сознавая трагического значения этого рокового факта. Свободолюбие беспочвенной культуры характеризовалось отсутствием осознания национальных обязанностей. У дворянского сословия со времен Екатерины I не было никакого долга перед обществом, но оно имело все мыслимые привилегии и права, именно поэтому не знало подлинной свободы. Его свободолюбие было и слишком абстрактным, и слишком приземленным одновременно. Представление о свободе было внерелигиозным, идеал свободы ограничивался социальными и политическими проекциями.

Такова природа и болезненного радикализма умственной культуры. Лишенная органичности происхождения и исторического назначения, она была склонна к крайностям. В этом сказывались и не осознаваемые попытки вырваться из ложного экзистенциального положения. Эсхатологизм же этой культуры противоположен христианскому - безблагодатное эсхатологическое отчаяние и безысходность. Выход из экзистенциальной беспочвенности виделся только в апокалипсическом крахе, ибо умственная культура лишена чувства эсхатологического завершения и воскресения.

Русская интеллигенция несла в себе родовую болезнь послепетровских образованных сословий. В судорожных поисках национальной органики и в то же время в дальнейшем отрыве от нее и состояли мучительные народнические комплексы, которые не вполне сознавались, но вплетались во все формы самовыражения интеллигенции:

- Острое ощущение ложности своего экзистенциального положения, исторической безродности, оторванности и никчемности. В типе лишних людей эта болезнь принимает форму социальной и духовной депрессии, настроения безысходного пессимизма.

- Чувство исторической вины культурных слоев перед народом. Но чувство слепое, без осознания этой вины. Поэтому тип кающегося дворянина - это болезненно истерическая фигура, реально не приблизившаяся к народу.

- Ощущение того, что существует некая неведомая и недоступная культурным людям народная истина, поиски которой заканчивались тем, что видели в народе отражение собственных болей и проблем. В комплексе псевдонародности коренится мощная народническая традиция, принимающая различные формы.

- Порыв искупить свою историческую вину служением народу тоже проистекал из экзистенциального эгоизма интеллигенции. Славянофилы требовали освободить народ от крепостничества, западники - от общины, радикалы - от самодержавия. Консервативные же слои предлагали рецепты защиты народа от всех остальных, от пагубных идей Запада, от социализма, от растления культурой и образованностью. Формой защиты консерваторы считали то, что другие предлагали уничтожить в первую очередь: крепостничество, общину, самодержавие. В переплетении прозрений и заблуждений ближе к истине были славянофилы, но и они несвободны вполне от грез и иллюзий больного сознания русского образованного общества.

- Непреодолимое стремление интеллигенции войти в народ, соединиться с народом, чтобы либо научиться у него натуральной и органичной жизни и разделить ее, либо, напротив, образовать, окультурить народ, обучить его новым освободительным и спасительным идеям. Эти комплексы были движителями невиданного хождения в народ, героического, но слепого, которое было обречено на неудачу и на уроках которого учились уже последующие "ходоки" - революционеры, поработившие народ.

- Наряду с этим образованным слоям присуще агрессивное или презрительное отчуждение от народа, нежелание не только понять народ или служить народу, но и думать об этой проблеме. Эта болезненная защита от экзистенциальной боли, попытки отвернуться от кровоточащей раны выразилась и в снобизме аристократии, дворянства, и в снобизме иного рода у нигилистов.

- Комплекс национального самоуничижения интеллигенции - подменял социальное покаяние. В обществе было хорошим тоном заискивать перед всем западным и стыдиться всего отечественного. Интеллигенции явно недоставало чувства национального достоинства, что неизбежно при отсутствии бытийной укорененности. Сословия, потерявшие родину в России и не приобретшие родину на Западе, оказались на задворках культуры, десятилетиями вынуждены были жить заимствованиями. Причину собственного уничиженного положения они смогли увидеть только в извечно рабьем русском характере и отсталой азиатской России. В этой подмене и проекции на народ собственного больного состояния тоже выражалась попытка избавиться от экзистенциальной боли.

Все комплексы, пронизывающие сознание образованных слоев, являют собой болезненную реакцию на ложное экзистенциальное положение. Они могли соединяться, могли проявляться раздельно и даже выглядеть антагонистическими. Но в любом случае эти тенденции были проявлением болезни всех образованных слоев: аристократии и дворянства, бюрократии и интеллигенции. Из-за родовой болезни и ложного статуса все их попытки обращения к народу были обречены на неудачу, не приводили и не могли привести к реальному сближению с народом. Но, вместе с тем, эта потребность, эта непреодолимая, хотя и искаженная, тяга к народу свидетельствовала о стремлении культурных слоев к оздоровлению. Весь XIX век общество, так или иначе, волнует эта тема, этот вопрос, эта боль. И это проявление характерно русской черты. Даже в болезненном состоянии душа культурных слоев России оставалась русской. Ибо в аналогичных обстоятельствах оторванные от народа культурные слои Европы (хотя по другим причинам и в силу другой природы) не были склонны ни к каким народническим комплексам.

БОЛЬНЫЕ ВОПРОСЫ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Предметом изучения народной жизни с XIX века являлась не реальная история, а художественная литература и публицистика. Общепринятым стало мнение, что герои русской литературы выражают типы национального характера. Вместе с тем, явление русской литературы XIX века было во многом ответом на экзистенциальную боль образованного общества. По происхождению и по исторической заданности литература выражала не проблемы русского народа, а проблемы образованных слоев, отражала не самоощущение народа, а попытки самосознания культурного общества. Дворянскую литературу нельзя воспринимать как исторически-реалистическую, отражающую эпоху, ибо вне ее поля зрения оказались целые пласты: жизнь других сословий, православные традиции, развитие мощной государственности, колонизация и цивилизация огромных суровых пространств. Отдельные талантливые исключения ничего не меняют по существу.

Необходимы своего рода психоанализ и духоанализ русской литературы. В проекции социальной психологии литература дает характеристику типов образованного человека и образ "простого человека", который измышлял себе человек образованный. Поэтому по русской литературе нельзя изучать, как это часто делается, характер времени и характер русского народа. Герои русской литературы - это образы не реальных людей и отношений, а отражение проблем, которые мучили культурное общество. Эта литература не натуралистическая и не реалистическая, а экзистенциальная. Если западные писатели изображали по преимуществу то, что видели, то русские описывали то, что чувствовали. Русская литература изображает внутреннюю судьбу автора, историческое положение и статус его сословия, его место в истории и культуре своего народа, а только затем - отношение автора к "немым и несмысленным" (по характеристике Бердяева) слоям населения. Внутренняя жизнь "немых" сословий по существу осталась тайной для русской литературы. И разгадка народной тайны заботила всю русскую "умственную культуру" и, поэтому — литературу.

В свете экзистенциальной заботы образованного общества можно определить "больные вопросы" русской литературы:

- Обретение и осознание русским образованным обществом собственного исторического места и статуса.

- Проблема "народа, к народу и в народ", - попытки осознать историческую вину и поиски путей искупления.

- Попытки вернуть родину земную - соприкоснуться с традиционной отечественной культурой.

- Стремление вспомнить о родине Небесной: поиск христианских истоков культуры, абсолютных духовных устоев и незыблемых нравственных ценностей, актуальные ответы на "вечные вопросы".

- На высоте этих вопросов литературе открывалась основная духовная трагедия эпохи - нашествие идеологии ложной социальности ("духов злобы поднебесных", "мироправителей тьмы века сего") на Россию, миссия России в борьбе с новыми формами мирового зла.

Это основные грезы русской литературы, в которых она разделяла многие заблуждения образованных слоев. Но русская классическая литература смогла вырваться из экзистенциальных пут сознания образованного общества. Она совершила первый шаг, но в нем стала великой и непревзойденной литературой. И этим - литературой подлинно русской. Русская "умственная" культура через классическую литературу к XX веку сумела обнаружить симптомы собственной болезни, но не смогла поставить ей полный диагноз и предложить средства избавления. Она вырвалась к духовным реальностям и прикоснулась к религиозным основаниям национальной культуры, но сделала это робко, неуверенно, что вызвало "головокружение" культуры, которое ярко проявилось в начале XX века в двойственности и подменах, характерных для писателей "религиозного ренессанса".

Русская литература являет собой смесь гениальных прозрений и пророчеств с расхожими заблуждениями времени. Ее прозрения - в беспрецедентном в европейской литературе прорыве к христианским истинам о Боге, человеке и мире. Основным же заблуждением русской литературы, обусловленным экзистенциальным статусом писателей, были недостаточное знание душевной жизни и духовных корней народа, неумение увидеть своеобразные его достоинства и приписывание ему собственных недостатков. "Русская литература отразила много слабостей России и не отразила ни одной из ее сильных сторон. Мимо настоящей русской жизни русская литература прошла совсем стороной. Ни нашего государственного строительства, ни нашей военной мощи, ни наших организационных талантов, ни наших беспримерных в истории человечества воли, настойчивости и упорства - ничего этого наша литература не заметила" (И.Л.Солоневич). Только некоторым творческим гениям удавалось вырваться из экзистенциальных пут сознания, прикоснуться к тайникам души "простого человека".

Русская классическая литература не отразила также и характер образованного человека в России во всем его многообразии, ибо была занята по большей части болью образованного общества. В результате искаженной рефлексии культурные сословия переставали понимать и самих себя. "Со страниц великой русской литературы на вас смотрят лики бездельников" (И.Л.Солоневич). Эти милые люди преисполнены глубоких мыслей и переживаний, но по большей части повисающих в какой-то искусственной атмосфере. Ибо нет у них врожденных обязанностей, долга созидательного труда. Они могут что-нибудь начать "делать": управлять имением, как толстовский Левин, или даже пахать, как сам Толстой. Но они могут и ничего не делать, как подавляющее большинство литературных персонажей и, при этом, страдать от понимания, что делать что-либо в их ложном положении бессмысленно (Обломов). Если кто-то из них одержим страстью что-то делать, то деятельность эта крайне ограниченна и носит характер мании, как у Базарова. Является ли это характеристикой русских образованных слоев в целом, которые на одном крыле создавали уникальную научную и художественную культуру, отстраивали хозяйственную и государственную жизнь России, на другом - революционном - также энергично разрушали все основоположения и устои? Нет, это - образ роковой болезни русской "умственной культуры" и образы ее больных.

Итак, в русской литературе невозможно найти целостную характеристику эпохи и народа. И это нормально, так как у художественной литературы свои задачи. Но беда в том, что и зарубежное общественное мнение, и самомнение русской интеллигенции полагают, что русская литература вполне отразила уродливый характер русского человека. Этот факт имел роковые последствия для России и для Европы.

КРИВОЕ ЗЕРКАЛО ПУБЛИЦИСТИКИ

Подмена рефлексии народного характера саморефлексией - давняя традиция русской умственной культуры. Еще Петр Чаадаев, говоря о России как о "выпавшей из истории христианского человечества", по существу описывал положение образованных сословий. Письма Чаадаева - это вопль человека, взращенного в утопии "русского Запада", но впервые с состраданием обратившего взор на огромный материк - Россию. Насквозь европеизированному сознанию Россия могла представиться только недостойной европейской цивилизации. Жизнеощущение Чаадаева было безысходно трагическим именно потому, что он не видел и не понимал, что образованные сословия оторвались от органичных национальных корней, а их культура не являет собой полноту русской культуры. Не у России, а у дворянской секуляризованной денационализированной культуры "нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего". Саморазоблачающе звучат слова "Философического письма", если отнести его к собственному предмету - характеристике экзистенциального положения дворянской культуры: "Мы идем по пути времен так странно, что каждый сделанный шаг исчезает для нас безвозвратно,.. у нас нет развития собственного, самобытного, совершенствования логического. Старые идеи уничтожаются новыми, потому что последние не истекают из первых, а западают к нам Бог знает откуда, наши умы не бороздятся неизмеримыми следами последовательного движения идей, которые составляют их силу, потому что мы заимствуем идеи уже развитые. Мы растем, но не зреем; идем вперед, но по какому-то косвенному направлению, не ведущему к цели" (П.Я.Чаадаев).

Конечно, сказанное не имеет отношения к великой русской цивилизации, которой к тому времени было уже восемь столетий, но которая была совершенно неизвестна европейски образованному русскому обществу. У Чаадаева хватило сил на то, чтобы произнести эти вещие слова, но не отнести их прежде всего к себе. Цензура дворянско-интеллигентского подсознательного не допускает совершить решающий акт самосознания. Если же кто-то находит силы сделать это, то он выпадает из сферы внимания общества. Поэтому почти не известны взгляды позднего Чаадаева, которому удалось раздвинуть шоры интеллигентского сознания и увидеть контуры самобытной исторической миссии России. Прозревший Чаадаев отказался от искусственных построений, но русское образованное общество до сего дня с упоением повторяет катехизис европейского прогресса. Чаадаев в образованном обществе популярен тем, что раз и навсегда пригвоздил русских к позорному столбу как растительный, внеисторический, бескультурный народ, не одухотворенный внутренней идеей, не имеющий ни смысла, ни цели исторического развития. От Чаадаева восприняли только то, что этот пробел в истории России может быть ликвидирован, если перенять европейскую образованность. И все беды России не в том, что она сошла с самобытного пути, но в том, что так и не вошла в общее движение со всеми западноевропейскими народами. Роковым образом общественное мнение усваивало ошибки и заблуждения своих гениев, а не их глубокие прозрения.

Механизмы искажения русского характера в русской литературе и в публицистике - схожи. Характерен в этом смысле пример Николая Бердяева, который много и ярко писал о России. Величайший философ ХХ столетия оказался в этой проблеме не на высоте своего гения, не только разделяя, но и развивая многие господствующие заблуждения. Более того, его выводы можно воспринимать как классическую интеллигентскую характеристику русского народа. Несмотря на присущую Бердяеву оригинальную философскую позицию и манеру письма он выразил расхожие интеллигентские представления об истории России и русском народе. Именно эти суждения Бердяева о России Солженицын называл беребердяевщиной.

Как и принято в образованном обществе, Николай Бердяев пытается понять характер русского народа, исходя не из русской истории и культуры, а из сравнения русского уклада с западным, в противопоставлении России и Европы. Привлекается при этом не реальная и историческая Европа, а родная и больная иллюзия "русского Запада". Логика этого метода: из больного русского далека строится миф о душевно близкой и родной Европе, затем в противоположность чертам характера мифического "европейского народа" "диалектически" выводится черта характера русского народа. Как же иначе - ведь у русских все не как у людей.

Итак, Н.А.Бердяев пишет: "Враг близок к западному человеку и необходимо принять меры для самозащиты. Отсюда и интенсивность западного отношения к жизни, интенсивность западной культуры. Отсюда и характер патриотизма западного человека".

Прежде всего, какой такой враг близок к западному человеку? Вокруг всякого европейского народа живут только родственные европейские же народы. И вот эти народы, близкие по крови и принадлежащие к одной религиозной культуре, устроили свою жизнь таким образом, что все стали врагами всех. Всякий сосед в средневековой Европе - враг. Это индивидуалистическое обособление европейского человека рассекает и сами народы: в Италии и Германии существовали десятки мелких "государств", которые были по отношению друг к другу врагами и вели бесконечные войны. И только в этом смысле можно говорить о том, что враг близок к западному человеку. Европа не знает нашествий, подобных половецким, татаро-монгольскому, шведскому, немецким, польским, французскому - на русскую землю, при которых к русским относились как к низшей расе и стремились истребить, поработить и лишить их веры? За тысячу лет в Европу вторглись только арабы, обогатившие европейцев греческим культурным наследием.

Если русский народ сумел отбиться от смертельных врагов и, защищаясь, небывалым в истории образом расширить свое государство на шестую часть суши, то это может означать все, что угодно, только не отсутствие интенсивного отношения к жизни. Скорее это говорит о том, что меры для самозащиты именно русского человека были, в конечном итоге, очень эффективны. Конечно, таковые меры требовали от народа огромных усилий, того, что Бердяев называет интенсивным отношением к жизни. Однако европеизированные русские мыслители напрочь не видели в своем - чуждом для них - народе очевидных достоинств, но пытались всеми силами их навязать родной Европе.

Представим, каковы были бы плоды интенсивного отношения к жизни европейских народов, если бы они обитали на пространствах, соизмеримых с российскими, с русскими морозами, с годовым перепадом температуры в пятьдесят градусов, а не в двадцать - как в Европе, без ласкающего Гольфстрима, с периодическими засухами, с разбросанностью ископаемых, отсутствием судоходных рек, ведущих в открытые не замерзающие моря? Откуда взялись бы славные европейские дороги, если бы их было столько же на душу населения, сколько в Европе, но они были бы поделены на российские километры? И если бы плоды цивилизации сметались с лица земли нашествиями с Востока, Запада и Юга с периодичностью в пятьдесят лет? Русский же народ, по мнению российских публицистов, пассивный, безвольный, анархический, сумел выжить в условиях, при которых не выживал ни один народ в истории, и цивилизовать за короткий исторический срок необозримые пространства, сохранив на них все народы и создав великую культуру.

При непредвзятом взгляде совершенно очевиден факт уникальной выживаемости и творческой динамичности русского народа, что и называется интенсивным отношением к жизни и интенсивностью культуры. Но замерить эту характеристику невозможно с точки зрения западной цивилизации, по европейским аналогиям и лекалам. Интенсивность жизнепроявления русского народа имеет совершенно иное измерение, нежели в Европе, она проявлялась в иных условиях и других формах. При европейском арифметическом исчислении она незаметна, поэтому на взгляд европейской образованности ее и не существует.

Далее Николай Бердяев характеризует русский народ через его отношение к земле (естественно, в сравнении с западным человеком): "Не народ владеет землей, а земля владеет народом... Русский народ не столько защищает и спасает свою землю, сколько ищет защиты и спасения от своей земли. В русской земле всегда можно укрыться от всякого врага. Отсюда экстенсивность русского отношения к жизни, слабая потребность в интенсивной культуре... Дионисизм, стихийность русской души и есть результат власти земли".

Это сказано так, будто русский народ родился вместе с необозримыми своими пространствами, которые изначально владели русским народом, а народ только и делал, что укрывался в них от всех напастей. И не народ защищал веками свою землю. Но при такой неинтенсивной жизни земля эта неисповедимыми путями расширилась до Ледовитого и Тихого океанов. Подобные фантазии кажутся убедительными для европейски образованных мудрецов, которые убеждены, что извечная русская пассивность и лень и объясняются огромными русскими пространствами.

Этот феномен, когда умные люди умственной культуры с умным видом плетут явную несуразицу, объясняется еще и тем, что заметное и бросающееся в глаза в европейских масштабах, совершенно теряется в российской шири. Оно есть, но его не видно, если переводить взгляд с Европы на Россию без изменения фокуса зрения. Происходящее в России невозможно охватить узким взором, настроенным на европейские масштабы. Не охватив же в целом - невозможно понять. Какие только узоры не вырезались на обширных пространствах русской истории по европейским лекалам. Если исторические факты не вмещались в методу российской прозападной мудрости, то тем хуже для фактов, и обратно - в историю записывались железные выводы русско-европейской диалектики и схоластики, даже если их невозможно было обнаружить в реальной русской жизни.

Еще пример типичной для интеллигентского сознания характеристики России. "Россия - самая националистическая страна в мире, страна невиданных эксцессов национализма, угнетения подвластных национальностей русификацией, страна национального бахвальства, страна, в которой все национализировано, вплоть до вселенской церкви Христовой, страна, почитающая себя единственно призванной и отвергающая всю Европу, как гниль и исчадие ада, обреченное на гибель" (Н.А.Бердяев).

Прежде всего, наивно думать, что Европе неведомы эксцессы национализма. Напротив, в русской истории невозможно представить геноцид, которому цивилизованные европейцы подвергли народы черной и желтой рас на Африканском, Американском и Австралийском материках. В России никогда не было порабощения и истребления других народов, не было государственной политики скальпов (когда представители властей платили за убитых индейцев), а также идей расового превосходства. В России невозможно обнаружить такого национального бахвальства и презрения к иностранцам, как у англичан, французов и немцев, у которых в крови разделение людей на белых и цветных, на высшие и низшие расы, на дикий Восток и культурный Запад. В российском обществе трудно найти отношение к Европе, описанное Бердяевым. Напротив, и в Петербурге - этой нерусской столице русской империи - и в традиционно русской Москве, "если бы какая бы то ни была семья, группа, кружок и проч. - попробовали бы как бы то ни было задеть национальное достоинство финна или индейца, поляка или татарина, - то это было бы общественным скандалом" (И.Л.Солоневич).

Николай Бердяев в разных своих книгах утверждал, что в русском народе дух пребывает в потенциальном, не проявленном состоянии, он "плавает" в душевно-телесной стихийности. Сама по себе Россия как бы бессильна организовать упорядоченное бытие. Мужественное, освобождающее и оформляющее начало приходило в Россию извне, было греческим в старину, французским или немецким в Новое время. Получается, что "плавает" этот народ в душевно-телесной стихийности вот уже тысячу лет, а великая Россия, героическая ее история и богатейшая культура созданы греками, немцами и французами.

Дело еще и в том, что выводы о неоформленности и потенциальности нашей русской души самому автору милы и симпатичны потому, что они отражают историческую недооформленность русской интеллигенции и оправдывают ее старательное равнение на западный порядок. Но многих внимательных читателей Бердяева в Европе таковые черты национального характера могли раздражать и побуждать дооформить русскую неупорядоченную массу. Скажем, собственные вожделения немцев, подкрепленные авторитетными выводами русской мысли, становились государственной стратегией. При этом остается совершенно необъяснимым, почему упорядоченная, дисциплинированная немецкая армия при многих попытках "дооформить" Россию ни разу не брала Москвы. В то время как русская неупорядоченная масса, не проявляя желания влезать в германские дела и ни разу по своей инициативе не нападая на Германию, тем не менее, наперекор немецкому порядку неоднократно оказывалась в Берлине: и во времена Елизаветы Петровны, и в наполеоновское нашествие (в котором принимали участие немецкие войска), и в 1945 году - вопреки сталинскому террору.

Таким образом, подобные выводы о русском характере и России - далеко не безобидны, ибо могут оказаться приглашением для некоторых "цивилизованных" властителей проявить на российских просторах свое дисциплинирующее, организующее и оформляющее начало. Идеологи немецкой экспансии на Восток были хорошими специалистами по русской литературе и публицистике. Книга Н.А.Бердяева "Истоки и смысл русского коммунизма" с 1933 года переиздавалась на всех европейских языках в течение пятнадцати лет, прежде чем вышла на русском языке.

Наиболее глубокий и обобщающий вывод всех интеллигентских теорий о русском народе может звучать так: "Русский народ есть в высшей степени поляризованный народ, он есть совмещение противоположностей... Это народ, сочетающий в себе полярно противоположные свойства, и величайшее добро легко переходит в нем в величайшее зло. Это обнаружила русская революция. Это в глубине русского духа открыл Достоевский" (Н.А.Бердяев).

Опять же, все умно и правдиво, но только в первом приближении. При соотнесении же с историческими фактами это оказывается полуправдой, которая может быть формой опасного заблуждения. Прежде всего, действительно бывали случаи, когда в русском народе величайшее добро переходило в величайшее зло. Но, во-первых, не так легко, как с легкой руки Бердяева. Это случалось во времена национальных катастроф и исторических бедствий, которые обрушивались на народ далеко не по его вине. Либо при очередном нашествии (татаро-монгольском, польском, немецком), либо все рушилось по вине правящих сословий (опричнина, Смутное время, Раскол). В беспрецедентных исторических испытаниях не удивительно, что надрывались силы народа и рушились нравственные устои. Удивительно то, что во всех катастрофах русский народ всегда самосохранялся и выходил из них еще более сильным.

Характер русского народа действительно поляризован, но в других измерениях. Это не врожденное свойство стихийной души, а срывы при невыносимых исторических испытаниях. Непрекращающаяся борьба за существование уже требовала напряжения гораздо большего, чем у европейских народов. Когда же силы народа не выдерживали исторического бремени, волевое напряжение срывалось в стихийную вольницу, но неизменно временную. Подобная национальная трагедия не имеет никакого отношения к легкому переходу величайшего добра в величайшее зло.

Кроме того, многие противоречия и полярности, которые описывает Бердяев, более присущи образованным сословиям. Так, Бердяев утверждает, что свойственное русскому народу чувство богоизбранности и богоносности России неизменно сопровождается "пессимистическим чувством русских грехов и русской тьмы, иногда сознанием, что Россия летит в бездну". Но для русского человека мало свойственен черный пессимизм. Это скорее декадентская черта интеллигенции. Ни пессимистического чувства грехов, ни ощущения, что Россия летит в бездну, мы не встретим ни в Киевской Руси, ни в Московском царстве, ни в Петербургский имперский период. Исключением является немногочисленное и периферийное раскольничество. Для православного русского человека характерно осознание своих грехов, покаяние и упование о прощении, но никак не безысходный пессимизм. И метафизически оптимистическая православная религиозность, и необходимость выживания в суровейших обстоятельствах культивировали в русском народе трагический оптимизм, пролагающий путь спасения в катастрофичности и зыбкости земной жизни.

В пессимистическом чувстве русских грехов и русской тьмы выразилось нераскаянность интеллигенции в своих исторических грехах, тьма и беспросветность ее экзистенциального положения. Смутное чувство вины проецировалось вовне - неискупленная раскаянием вина переносится на того, перед кем виновен. Отсюда и выверты о беспросветности русской тьмы, непробудности нравственного чувства у народа ("грешить безумно, беспробудно") и непревзойденности русских грехов. Чем грешнее и чернее выглядит народ в глазах интеллигентского сословия, тем легче снять с себя вину за происходящее и грядущее. По мере нарастания революционного безумия в среде интеллигенции громче звучат слова о природной греховности и душевной тьме русского народа.

Интеллигенция чувствовала, что Россия летит в бездну, ибо сама туда ее и толкала. Но никогда не признавалась в этом: Россию в бездну ведет кто угодно - даже Сам Христос в "Двенадцати" Блока. Умственное же сословие талантливо описывает этот процесс и возжигает перед народом блуждающие болотные огни. Когда же "полет" действительно закончиться на дне бездны, интеллигенция выведет из катастрофы массу тончайших умозаключений о виновности характера русского народа, о русском коммунизме, истоки которого в Москве Грозного и Петербурге Петра, а смысл - в русской апокалипсичности, внеисторичности, хаотичности, анархичности, асоциальности и прочих русских грехах и русской тьме. Для грехов же тех, кто изобрел мировой коммунизм, и тех, кто насильственно внедрил его в Россию, - места не остается. Поэтому Карл Маркс и даже Ленин в глазах интеллигенции до сих пор ходят в гениях, а русская интеллигенция - в ореоле безвинной жертвы русской революции.

Таким образом, можно утверждать, что интеллектуальные упражнения русской интеллигенции, мотивированные ее эгоистическим самоутверждением, - далеко не безобидны, ибо раскрепощают и мобилизуют агрессивные энергии, десятилетиями сотрясающие тело многострадального русского народа.

В свете рассматриваемой темы интересно проследить, как преломляются положительные ценности, которые образованные сословия пытаются перенять у своего народа или описать. Так, идея богоносности русского народа была заимствована литературно, и в нее было привнесено много истерической взвинченности, эстетической стилизации, нравственной зыбкости. Характер русского народа не имеет отношения к типично интеллигентской раздвоенности религиозного сознания, когда на месте Христа может возникнуть черт, а Премудрость Божия - Россия - превратиться в Прекрасную Даму, которая, в конце концов, оборачивается проституткой (у А.А.Блока). Эти двоящиеся образы, как бы художественно талантливы они ни были, являются симптомом духовной болезни творческих людей России. Только русские гении, которые вырывались из орденской психологии интеллигенции и прикасались к безмерной народной мудрости, смогли сохранить и творческую глубину и вместе с тем приобрели здоровую цельность и ясность духа. Таков светлый гений Пушкина. Таковы сложнейшие и антиномичные гении Гоголя и Достоевского, у которых могут двоиться человеческие чувства, страсти и поступки, но не сами реальности добра и зла. Добро у них всегда добро, а зло есть зло, Бог остается Богом, а дьявол - злой силой, какая бы диалектика их борьбы не разворачивалась на поле битвы - в душе человека. Именно эту характерно русскую цельность и чуткость к различению добра и зла и потеряла русская интеллигенция.

Итак, в характеристиках русского народа скрыта болезненно объективированная самохарактеристика русской интеллигенции. Слова Николая Бердяева о том, что "подойти к разгадке тайны, сокрытой в душе России, можно, сразу же признав антиномичность России, жуткую ее противоречивость", - нужно отнести, прежде всего, к сословию автора. Это - проекция на народ и на Россию слабостей, пороков и комплексов русской интеллигенции. Русская душа противоречива, как и всякая высокоорганизованная душа, тем более что трудно остаться гармонично целостной в настолько катастрофической истории. Но степень антиномичности русского характера сильно преувеличена интеллигенцией. При слабом историческом самосознании интеллигенция переносила на народ жуткую противоречивость собственного экзистенциального положения.

Когда Н.А.Бердяев пишет, что совершив революцию "русский народ не захотел выполнить своей миссии в мире, не нашел в себе сил для ее выполнения, совершил внутреннее предательство", то, опять же, это имеет отношение в первую очередь к интеллигенции. Вопреки расхожим суждениям, в революции 1917 года в последнюю очередь виновны простонародные массы, которые не голосовали, как германские в 1933 году, за репрессивную идеологию. Развязанная интеллигенцией революция во имя народа привела к невиданному порабощению и истреблению в первую очередь масс народа. Интеллигенция прежде всего виновна в предательстве по отношению к своему народу и к Родине. Вина же народных масс не в предательстве, а в непонимании происходящего, в безволии и бездействии в решающий исторический момент. Но именно такие качества насильственно внедрялись в народные массы образованными сословиями России в течение предшествующих двухсот лет.

Иван Александрович Бунин много и нелицеприятно писал о русской интеллигенции, но и он не понимал, что ее пороки коренятся в экзистенциальной беспочвенности. Когда же Бунин говорил о характере простонародья, то нередко приписывал ему качества, свойственные скорее образованным сословиям. Так Иван Бунин писал о народе: "Длительным будничным трудом мы брезговали, белоручки были, в сущности, страшные. Да и делаем мы тоже только кое-что, что придется, иногда очень горячо и очень талантливо, а все-таки по большей части как Бог на душу положит - один Петербург подтягивал".

Некоторые пороки простого человека сформировались как реакция защиты от навязывания чуждого жизненного уклада. Народ не хотел работать так, как это понимало европеизированное барство и защищался ленью. Характер трудолюбивого народа с петровских времен в какой-то степени развращался в неорганичных для него и рабских условиях. Вместе с тем, утрируя недостатки, писатель не замечает, что настолько ленивый народ не смог бы прожить такую историю: отбиться от нашествий со всех сторон, освоить огромные суровейшие пространства, создать уникальную культуру. Такая характеристика может иметь отношение только к дворянству, которое не могло не брезговать длительным будничным трудом, ибо видело свою задачу в освобождении от всяких обязанностей и труда.

"Отсюда Герцены, Чацкие. Но отсюда же и Николка Серый из моей "Деревни", - сидит на лавке в темной, холодной избе и ждет, когда подпадет какая-то "настоящая" работа, - сидит, ждет и томится. Какая это старая русская болезнь, это томление, эта скука, эта разбалованность - вечная надежда, что придет какая-то лягушка с волшебным кольцом и все за тебя сделает, стоит только выйти на крылечко и перекинуть с руки на руку колечко! Это род нервной болезни, и вовсе не знаменитые "запросы", будто бы происходящие от наших "глубин" (И.А.Бунин).

Петербург не подтягивал, а тянул туда, куда народ не желал идти, поэтому пассивно сопротивлялся европейскому просвещению, несущему чуждый образ жизни. Строго говоря, и Бунин, и те, кто излишне экзальтированно погружались в народные глубины и запросы - находятся по разные стороны от истины и равно далеки от нее. И темные, и светлые черты действительно присущи великому народу, который защищался летаргическим сном от работы на чуждое ему барство.

Так и сложилось, что образованное сословие почти не знает своего народа, а значит и России, ибо судит о нем косвенно - по литературе, преисполненной предрассудков. Как говорил Ф.М.Достоевский: "У нас дошло до того, что России надо учиться, обучаться, как науке, потому что непосредственное понимание ее в нас утрачено... Проглядели Россию. Особенность свою познать не можем и к Западу самостоятельно отнестись не умеем. Тут дело финальных результатов петровских реформ...". Русской умственной культуре присущ сравнительный метод познания своего народа: по западным "образцами", представляющим собой иллюзии "русского Запада". Но проявления русского характера невозможно измерить арифметическим сравнением сумм культуры и цивилизации. Бессмысленно формально сравнивать плоды культурного развития, имеющие различное происхождение и природу. Учитывать нужно и реальные условия, и затраты, при которых эта сумма слагалась. Естественно, что многое из образа жизни русского народа кажется диким для народов европейских. И оно, действительно, неприемлемо для европейских условий, хотя для русских, напротив, очень осмысленно и даже эффективно. Русское, образованное на западный манер, общество обличило русский народ в отсутствии именно тех качеств, благодаря которым он сохранил свое существование и создал великую цивилизацию.

Чтобы увидеть характер своего народа, необходимо, прежде всего, отбросить методу изучения, свойственную нашим русским европейским умам (по выражению Ф.М.Достоевского) - по немецким, французским, английским или американским "образцам". Когда же мы оставим западный стандарт для лучшего применения, мы не должны опасаться, что останемся без европейских понятий, без европейской логики и дисциплины мысли. Все эти качества в той или иной форме присущи всем великим народам. Но, помимо этого, мы увидим бесценное богатство: тысячелетнюю историю и культуру своего народа, утверждающую некие непреложные истины. В этом и выразился характер исторического бытия народа. Воссоздать образ народной души можно только по фактам нашей истории и культуры и только в последнюю очередь по публицистике и художественной литературе.

Объективно познать характер человека и народа возможно только с любовью, ибо любовь пролагает дорогу разуму к истине: "Мы познаем в той мере, в какой любим" (бл.Августин). О познании-любви к русским людям говорил в тридцатые годы и немецкий философ В.Шубарт: "Кто их не любит - тот никогда и не поймет". Когда же мы непредвзято, но с любовью узрим эти факты, оценим их и сделаем из них выводы, тогда-то нам понадобится ученость - не европейская, или западная, а общая для всей христианской цивилизации: анализ, обобщение, сравнение, выводы, логика и диалектика. Но эта образованность теперь не будет слепить глаза, не сможет заставить не видеть действительное и приписывать несуществующее. Мы выйдем ко всечеловеческому достоянию, не унизив и не растворив себя, но проявляя данный нам Творцом национальный характер и развивая свою национальную самобытность. Этим мы не уничижим свою природу, но безмерно ее обогатим, ибо наше сознание расширяет причастность к судьбе и миссии своего народа. В этой позиции христианского универсализма и православной соборности нам не захочется изливать елей и патоку, говоря о достоинствах своего народа, как немыслимо будет уничижать достоинство других народов. Мы входим в европейскую культуру со своим индивидуальным обликом. Это и есть то, о чем говорил Ф.М.Достоевский: "русский... получил уже способность становиться наиболее русским именно лишь тогда, когда он наиболее европеец".

[1]От "экзистенция" - лат. existentia - существование. Экзистенциалии - способы человеческого существования, категории человеческого бытия. В данном случае экзистенциальные - исторически заданные способы, формы и типы существования субъекта (человека, сословия, народа, культуры), во многом определяющие его ментальность, характер, установки, самоидентификацию, отношение к окружающему миру. Человек как экзистенция - существование вечной души - самоопределяющееся свободное существо, но в воплощенном состоянии мира сего большая часть людей потеряла или забросила многие свои бытийные характеристики и влекома инерцией исторического процесса. Их экзистенциальные измерения задаются в меньшей мере свободным самоосуществлением, в большей - зависимостью от сложившихся форм существования, в которые они погружены изначально или вследствие своего выбора (прим. Автора).

Из книги "Явления русского духа", готовящейся к изданию

27.04.2001

http://ruskline.ru/monitoring_smi/2001/04/27/russkaya_intelligenciya_o_russkom_haraktere/