РУССКАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ И СОЦИАЛИЗМ

Туган-Барановский М. И.

Социалистические симпатии русской интеллигенции со­ставляют одну из ее наиболее характерных отличительных черт. Можно быть различного мнения относительно глу­бины и серьезности этих симпатий, но не подлежит сомне­нию, что в среднем русском интеллигенте не заметно ни­чего похожего на враждебное отношение к социализму, которое так часто приходится встречать в представителях образованных классов Запада. Русский интеллигент, если он вообще не чужд общественных интересов, обычно более или менее сочувствует, а иногда и фанатически при­вержен социализму . Это настолько бросается в глаза, что почти не требует доказательств.

Причины полубессознательного тяготения нашей ин­теллигенции к социализму коренятся очень глубоко в ус­ловиях нашего общественного развития. У нас много спо­рили и спорят об особенностях исторического развития России сравнительно с Западом. Но среди этих особеннос­тей есть, однако, одна, которой нельзя не заметить. Бюхер схематизировал хозяйственную историю Запада, как пос­ледовательную смену трех ступеней хозяйства — замкнуто­го хозяйства, городского и народного. Под городским хо­зяйством он понимал хозяйство средневекового города с типичной для него цеховой организацией мелкого про­мышленного производства — ремесла. Средневековый го­род, цеховое ремесло были почвой, из которой выросла вся цивилизация Запада, весь этот в высшей степени своеоб­разный общественный уклад, который поднял человечест­во на небывалую культурную высоту. Город создал новый общественный класс, которому суждено было занять пер­венствующее место в общественной жизни Запада — бур­жуазию. Достигнув экономического преобладания буржуазия стала и политически господствующей силой и вместе носительницей культуры и знания.

Все это достаточно известно. Не менее известно и то, что историческое развитие России шло совершенно иным путем. Россия не проходила стадии городского хозяйства, не знала цеховой организации промышленности — ив этом заключается самое принципиальное, самое глубокое отличие ее от Запада, отличие, из которого проистекли, как естественное последствие, все остальные. Не зная го­родского хозяйственного строя, Россия не знала и той свое­образной промышленной культуры, которая явилась от­правной точкой дальнейшей хозяйственной истории Запа­да; благодаря этому в России не могла получить значитель­ного развития и та общественная группа, которая на Запа­де явилась главным фактором хозяйственного прогресса, — буржуазия.

Конечно, у нас был свой старинный капиталистичес­кий класс в виде торговцев. Но это было нечто совершенно особое и отнюдь не похожее на промышленную буржуа­зию Запада. Наш торговый капитал уже по самой своей природе не мог создать новой социально-экономической организации, подобной средневековому цеху, и вообще не принес с собой никакой новой культуры. И потому несмотря на прочное место, которое в строе нашего общественного хозяйства занял торговый капитал, у нас не было капита­листической культуры и не было буржуазии в западноевро­пейском смысле слова.

Особое значение имело отсутствие у нас мелкой буржу­азии. В западноевропейском хозяйственном укладе имен­но мелкая буржуазия в течение целого ряда веков играла руководящую роль. Мелкие промышленники и торговцы составляли главную массу городского населения. Именно из их среды и выходили, по преимуществу, люди либераль­ных профессий и вообще представители умственного тру­да. Мелкая буржуазия играла промежуточную роль между высшими классами и народными массами и соединяла все слои населения в одно целое национальной культуры. Крупная буржуазия приобретает существенное значение в хозяйственном строе Запада только с возникновением фаб­ричного производства и до настоящего времени не может вполне оттеснить на задний план мелкую буржуазию. Имен­но мелкая буржуазия, ее культурный идеал, ее исторически сложившиеся духовные черты, вкусы и привычки по пре­имуществу определяет собой духовную физиономию обра­зованного человека Запада и в наше время.

Но если у нас не было буржуазии вообще, то в особен­ности не было мелкой буржуазии. Мелкая буржуазия была всецело созданием городского цехового строя, которого Россия даже в каких-либо зачатках совершенно не знала. Крупный торговый капитал у нас имелся налицо — но не было ничего похожего на мелкокапиталистическую про­мышленную культуру Запада. И потому культурный тип русского образованного человека должен был приобрести существенно иные черты, чем культурный тип образован­ного человека Запада.

«Пора прийти к покойному и смиренному сознанию,— писал 60 лет тому назад Герцен, — что мещанство — окон­чательная форма западной цивилизации, ее совершенно­летие. С одной стороны, мещане-собственники, упорно отказывающиеся поступиться своими монополиями, с дру­гой — неимущие мещане, которые хотят вырвать их досто­яние, но не имеют силы на это».

Строки эти в высшей степени характерны. Присмот­ревшись к духовному облику западноевропейца, типичный русский интеллигент Герцен нашел, что всем классам за­падноевропейского общества, несмотря на огромные раз­личия между ними, обще то, что можно назвать «мещанст­вом» — иначе говоря, психические черты мелкого буржуа. Как известно, каждому наблюдателю всего более бросают­ся в глаза в наблюдаемой им новой среде именно те ее особенности, которыми она наиболее отличается от осо­бенностей привычной среды данного наблюдателя. И если русскому интеллигенту западноевропейское общество ка­жется прежде всего «мещанским», то это доказывает, что его собственная среда этими признаками не обладает.

И, действительно, общественная среда, создавшая рус­ского интеллигента, не имела ничего общего с мелкой бур­жуазией Запада. Одним из первых русских интеллигентов был Петр, сознавший необходимость усвоения западноев­ропейского просвещения. Чтобы быть могущественным, государство должно иметь в своем распоряжении образо­ванных людей. Допетровская Русь таковыми не располага­ла. Отсюда возникает чрезвычайно важная задача для госу­дарственной власти — создать кадры образованных людей, которые могли бы нести государеву службу. Служба эта была естественной повинностью служилого сословия — дворянства. И вот дворянство, под непосредственным дав­лением правительства, мало-помалу начинает усваивать науку Запада.

Наша интеллигенция первой половины ХIХ века еще всецело дворянская и чиновничья интеллигенция. Образо­ванные классы русского общества в это время почти со­впадают с офицерством и чиновничеством, которыми дер­жалось русское государство. Плата за обучение в средних и высших учебных заведениях была очень невелика; в то же время всякий ,получивший образование, легко приобретал доступ к сравнительно хорошо оплачиваемой государствен­ной службе и, достигая посредством чинов дворянства, приобщался к господствующему сословию.

При таком положении дела масса образованного об­щества должна была сливаться с чиновничеством, и только среди богатого дворянства могли встречаться образован­ные люди, не несшие государственной службы.

Эта дворянская и чиновничья интеллигенция, жившая или службой государству, или получавшая доходы от труда своих крепостных, не могла не сложиться в совершенно иной культурный тип, чем образованные люди Запада, вышедшие из буржуазных классов и тесно связанные с ними всеми своими интересами. С декабристов начинает­ся сознательная борьба русского общества с русским само­державием и все растущее оппозиционно-революционное движение. Его средой было вначале преимущественно бо­гатое дворянство, в котором сосредоточивался к этому вре­мени цвет нашей интеллигенции. Движение декабристов было не совсем чуждо классовой дворянской окраски, но осознанные мотивы его не имели ничего общего с классо­выми интересами дворянства. В лице Пестеля оно выста­вило требование не только политического преобразования Русского государства и отмены крепостного права, но и широкой аграрной реформы на началах права каждого на землю. Трудно сказать, являлась ли земельная реформа Пестеля продуктом его собственного творчества или была заимствована им у современных ему французских и ан­глийских социалистов. Во всяком случае, в лице самого выдающегося из декабристов мы впервые видим русского интеллигента с социальными идеалами, приближавшимися к социализму.

Несколько позже социализм уже в своем подлинном виде пускает ростки на русской почве. Кружок Герцена — Огарева жадно усваивает учение французского социализ­ма, и социализм начинает в России свою историю, ограни­чивая сферу своего влияния вплоть до самого новейшего времени почти исключительно интеллигенцией. Широкие народные массы не имеют ничего общего с социалисти­ческими увлечениями небольшой кучки интеллигентов; но зато в этой немногочисленной общественной среде гони­мое учение приобретает верных адептов, жертвующих всем на алтаре своей социальной веры.

Почему же социализм нашел себе благодарную почву именно среди русской интеллигенции? Русский интелли­гент быль и остается, как указывал еще Герцен, удивитель­но свободным в культурном отношении существом. На Западе существовала и существует могучая историческая национальная культура, носительницей которой была в новейшее время по преимуществу буржуазия; образован­ные классы Запада еще недавно тесно примыкали по всем своим интересам к буржуазии. Напротив, русский интел­лигент стоял вне влияния буржуазной культуры уже по одному тому, что таковой у нас не было. Что же касается до русской исторической культуры, выразившейся преиму­щественно в создании огромного деспотического государ­ства, то вражда к этой культуре есть одна из характерней­ших черт русского интеллигента, восставшего на русское историческое государство, и в течение уже многих поколе­ний ведущего с ним борьбу. Борьба эта, требующая огром­ного напряжения духовных сил, требует и энтузиазма, и таковой дается только верой в определенный социальный идеал. Что же могло явиться таким идеалом для русского интеллигента? Идеал либерализма уже давно потерял свою действенную силу и ни в ком энтузиазма не вызывает; уже давно никто не верит, что политическая и гражданская свобода, как бы широка она ни была, могла, сама по себе, привести к удачному разрешению социальных вопросов нашего времени и общему благополучию. Идеал мощного национального государства не мог находить ни малейшего отклика в душе интеллигента, ведущего с этим самым го­сударством упорную борьбу. Таким образом, только для идеала социализма душа русского интеллигента была открыта.  Будучи культурно совершенно свободен, русский интеллигент, в лице своих руководящих представителей естественно прилепился духом к тому социальному идеалу, который обещает всего более в смысле улучшения условий общественной жизни. Западноевропейцу не приходилось выбирать для себя мировоззрение и социальный идеал; он получил их в готовом виде из окружающей его социальной  среды. Напротив, русский интеллигент оторван от своей исторической почвы и потому выбрал себе тот социальный идеал который казался всего более обоснованным с раци­оналистической точки зрения. Таким космополитическим, сверхнациональным и сверхисторическим идеалом явля­ется социалистический идеал.

На Западе линия общественного развития направляется сознательной борьбой классов за свои классовые интере­сы. Все классы населения принимают участие в полити­ческой жизни и стремятся подчинить своим интересам государственную власть. На почве этой борьбы возникает внутри каждого класса сильное чувство классовой соли­дарности, побуждающее каждого отдельного представите­ля класса не только за страх, но и за совесть отстаивать интересы своего класса. Каждый класс имеет своих убеж­денных, искренних идеологов, бескорыстно увлеченных красотой того культурного типа, выразителем которого является данный класс. И это увлечение вполне понятно, так как всякая мощная историческая культура имеет свою особую, специфическую, незаменимую прелесть и красо­ту, свой собственный аромат.

Вполне понятна психология потомка крестоносцев, погибавшего во Франции в эпоху террора за монархию и католическую веру. Точно также огромные культурные заслуги буржуазии объясняют идейную преданность буржу­азным идеалам среднего западноевропейца. Культурные традиции каждого класса настолько могущественны, что только исключительные личности находят в себе силы их порвать.

Совсем иное мы видим в России. Масса общества совсем не жила политической жизнью; господствующие классы не нуждались в борьбе за свои интересы, так как эти интересы достаточно охранялись правительственной властью. Отсюда слабость классовой солидарности. А общий низкий уровень культуры препятствовал идеализации классового типа. Благодаря этому люди господствующих классов русского общества были гораздо менее связаны культурными традициями и интересами своих классов, чем на Западе. На Западе социализм уже давно стал реальной и очень серьезной угрозой интересам господствующих клас­сов. С социализмом ведет борьбу не только западноевро­пейское государство, но прежде всего само общество в лице руководящих классов. Напротив, в России вплоть до но­вейшего времени, имущие классы не имели ровно ника­кого основания опасаться какого-либо реального ущерба своим интересам от социализма, не переходившего за пред­елы интеллигентской идеологии; не привыкнув к идеоло­гической защите своих интересов, не имея классовой орга­низации и не нуждаясь в ней, они не могли дать никакого духовного отпора идеям социализма, овладевшим умами отдельных представителей дворянской интеллигенции. И потому мы наблюдали в России странное, с западноевро­пейской точки зрения, зрелище революционного социа­лизма, распространившегося в среде интеллигенции гос­подствующего дворянского класса. Декабристы были пер­выми такими революционерами из дворянства и даже, по преимуществу, высшего, богатого дворянства. Но они еще были чужды в своей массе социалистических идей. Затем, со времени Герцена и Белинского, социализм становится излюбленным мировоззрением нашей оппозиционной ин­теллигенции, сохранявшей, вплоть до 60-х годов, дворян­ско-чиновничий характер.

Однако, пока классовый состав нашей интеллигенции не испытал существенного изменения, социалистическим увлечениям была доступна лишь ничтожная часть наших образованных людей. Мало-помалу, состав нашей интел­лигенции изменяется — в 60-е годы в нее вливается широ­кой волной «разночинец». «Разночинец», вышедший из среды «народа», испытавший на себе весь гнет нужды и не обладавший никакими наследственными имениями и ка­питалами, становился социалистом без всякой внутренней борьбы с самим собой. И вот, начиная с 60-х годов, соци­ализм становится в России мировоззрением широких групп интеллигенции.

Рецепция социализма интеллигентом-разночинцем про­изошла с большой легкостью в силу целого рада благоприятствовавших этому условий. Разночинец вышел из «наро­да», не терял с ним связи, и потому «народолюбие» явля­лось такой же его естественной чертой, как «буржуазный дух» западноевропейца. Будучи народолюбив, разночинец в то же время, как человек книжный и не занимающийся хозяйственной деятельностью (учитель, врач, земский слу­жащий, журналист и т.д.), был непрактичен и прямолине­ен. Главное же, он был проникнут революционным духом и относился с величайшим отвращением к историческим формам русской жизни, среди которых он чувствовал себя решительным отщепенцем. Так сложился тип русского интеллигента-отщепенца, которого С. Л. Франк  в «Вехах» остроумно определяет, как «воинствующего монаха ниги­листической религии земного благополучия».

«Кучка чуждых миру и презирающих мир монахов,— говорит тот же автор о русских интеллигентах, — объявля­ет миру войну, чтобы насильственно облагодетельствовать его и удовлетворить его земные, материальные нужды. Все одушевление этой монашеской армии направлено на зем­ные, материальные интересы и нужды, на создание земно­го рая сытости и обеспеченности; все трансцендентное, потустороннее и подлинно религиозное, всякая вера в аб­солютные ценности есть для нее прямой и ненавистный враг».

В этом есть несомненная доля истины: конечно, рус­ский интеллигент-социалист борется за земные, здешние, а не потусторонние блага; конечно, его религиозное во­одушевление питается не трансцендентными мотивами. Напрасно только С. Л. Франк говорит о «насильственном» облагодетельствовании мира — огромное большинство че­ловечества отнюдь не считает удовлетворение «земных, ма­териальных нужд» такой ничтожной и пустой вещью, как наш идеалистический философ. Поэтому, стремясь сде­лать людей сытыми, социалисты-интеллигенты находятся в полном согласии с пожеланиями большинства и, значит, в насилии над ним не нуждаются.

Когда-то П. Б. Струве объявил русскую интеллиген­цию в социологическом смысле «quantite¢, negligeable». Те­перь авторы «Вех» видят в интеллигенции огромную и при­том гибельную для России силу. «Худо ли это или хорошо, говорит С. Н. Булгаков, — но судьбы Петровой Рос­сии находятся в руках интеллигенции»; если интеллигенция не изменит своего духовного облика, то «в союзе с татарщиной, которой еще так много в нашей государствен­ности и общественности, погубит Россию». В чем будет заключаться «гибель России» —ни С. Н. Булгаков, ни дру­гие авторы «Вех» не поясняют. По-видимому, эту гибель они усматривают в распадении русского государства как естественном результате торжества революции, которую они признают всецело созданием интеллигенции.

Однако положение является не совсем безнадежным, и авторы «Вех» призывают интеллигенцию к покаянию и исправлению. Основная ошибка интеллигенции, как пояс­няется в предисловии к «Вехам», заключается в непризна­нии того, что «внутренняя жизнь личности есть единствен­ная творческая сила человеческого бытия и что она, а не самодовлеющие начала политического порядка, является единственно прочным базисом для всякого общественного строительства. С этой точки зрения, идеология русской интеллигенции, всецело покоящаяся на противоположном принципе — на признании безусловного примата общес­твенных форм — представляется внутренне ошибочной и практически бесплодной». Исходя из этого убеждения, ав­торы «Вех» рассчитывают на возможность возрождения интеллигенции к новой жизни: интеллигенции,— говорит П. Б. Струве,— необходимо пересмотреть все свое миросо­зерцание и в том числе подвергнуть коренному пересмотру его главный устой — социалистическое отрицание личной ответственности... С вынутием этого камня — а он должен быть вынут — рушится все здание этого миросозерцания. При этом самое положение «политики» в идейном круго­зоре интеллигенции должно измениться. С одной сторо­ны, она перестанет быть той изолированной и независи­мой от всей прочей духовной жизни областью, которой она была до сих пор. Ибо в основу и политики ляжет идея не внешнего устроения общественной жизни, а внутреннего совершенствования человека. А, с другой стороны, гос­подство над всей прочей духовной жизнью независимой от нее политики должно кончиться».

Итак, коренная ошибка интеллигентского миросозер­цания найдена, и интеллигенция должна усвоить новую, неизвестную ей истину, открытую авторами «Вех» и явля­ющуюся «их общей платформой» — «признание теорети­ческого и практического первенства духовной жизни над внешними формами жизни». Но, Боже мой! до какой степени эта «истина» не нова, до какой степени избит этот аргумент неизменно выдвигавшийся во все времена противниками общественных реформ. Можно было думать, что мы уже переросли старый спор на тему о том, что важнее — улучшение внешних форм общественного устройства людей или духовное развитие самого человека, иначе говоря, общественные реформы или самосовершенствование человеческой личности. Ничего не может быть бесплоднее и бессодержательнее этого спора, основанного на разрывании и противопоставлении друг другу вещей, в действительности неразрывно связанных между собой и взаимно обусловливающих друг друга. В этом споре предполагается, что общественные формы и человеческая лич­ность представляют собою две совершенно независимые друг от друга социологические категории, причем сторон­ники примата общественных форм утверждают, что личность создается общественными формами, сторонники же противоположного взгляда — что общественные формы создаются личностью. Обе стороны одинаково правы и неправы — « личность» и «общественные формы» обуслов­ливают и определяют друг друга. Уровень развития лич­ности обусловливает собой строй общежития — так напри­мер, совершенно невозможно представить себе каких-ни­будь бушменов или австралийских дикарей живущими политической жизнью англичан — имеющими парламент, колониальную империю и пр. Но, с другой стороны, совершенно ясно и то, что общественные формы определяют собой уровень развития личности; совестно и доказывать подобные труизмы. Неужели авторы «Вех» серьезно думают, что, например, уровень просвещения нисколько не влияет на высоту развития личности? А разве распространение просвещения в данном обществе не находится в связи с «внешними формами жизни» и т.д. По мнению П. Б. Струве, в основу политики должна лечь «идея не внешнего устроения общественной жизни, а внутреннего совершенствования человека». Итак, политика не должна, прежде всего) стремиться к «внешнему устроению общественной жизни!» Но разве это будет политика, а не ее упразднение.

Впрочем, относятся ли сами авторы «Вех» серьезно к тому, что они объявляют своей «общей платформой»? По отношению к П. Б. Струве это подвержено большому со­мнению. По его мнению, русской интеллигенции предсто­ит уничтожение, она должна «перестать существовать, как некая особая культурная категория». А это произойдет по­тому, что «в процессе экономического развития интелли­генция «обуржуазится», т. е. в силу процесса социального приспособления примирится с государством и органичес­ки-стихийно втянется в существующий общественный ук­лад, распределившись по разным классам общества. Это, собственно, не будет духовным переворотом, а именно лишь приспособлением духовной физиономии к данному соци­альному укладу. Быстрота этого процесса будет зависеть от быстроты экономического развития России и от быстроты переработки всего ее государственного строя в конститу­ционном духе».

Итак, с одной стороны, «первенство духовной жизни над внешними формами жизни», с другой же — «приспо­собление духовной физиономии к данному социальному укладу». С одной сторон», политики должна отказаться от «идеи внешнего устроения жизни», с другой же стороны, это самое «внешнее устроение жизни» должно изменить духовный облик интеллигенции в желательном смысле! Может ли внутреннее противоречие и непоследователь­ность своим собственным отправным посылкам идти даль­ше?

Итак, П. Б. Струве не совсем забыл свои марксистские увлечения и по-прежнему возлагает свои главные надежды на «экономическое развитие России». Примат же «духов­ной жизни над общественными формами» играет роль не­которого инородного тела в системе воззрений нашего ав­тора — и мы вряд ли будем к нему несправедливы, если придадим гораздо больше значения его призыву к буржуаз­ному перерождению русской интеллигенции, чем к ее внут­реннему духовному очищению. На последнее бывший ре­дактор «Освобождения», прошедший реалистическую шко­лу Маркса, вряд ли может возлагать такие надежды, как г. Гершензон, для которого русская интеллигенция есть только «кучка искалеченных душ», «сонмище больных, изолиро­ванных в родной стране». П. Б. Струве теперь прекрасно знает, что русская интеллигенция представляет собой ог­ромную общественную силу, созданную условиями исто­рического развития России, и что изменение духовного облика интеллигента возможно лишь, как результат изме­нения общественных форм русской жизни.

Более полувека тому назад гениальный русский интел­лигент, ознакомившись со строем жизни западноевропейца, был поражен «мещанством» всего его жизненного ук­лада. «Мещанство» было наиболее ненавистно Герцену как выражение смерти духа при внешней сытости и довольст­ве. В отсутствии «мещанства» Герцен видел самую сущес­твенную отличительную черту и самое существенное пре­имущество русского интеллигента перед образованным человеком Запада. П. Б. Струве готов признать, что русско­му интеллигенту чуждо мещанство, но в этом он и видит все несчастие, возлагая надежды именно на усвоение интеллигентом мещанства. В самом деле, не должно ли развитие капитализма привести к тому, что и русский ин­теллигент «обуржуазится», проникнется мещанским духом и, таким образом, утратит свои черты воинствующего мо­наха, столь антипатичные авторам «Вех»?

И это, действительно, центральный вопрос будущности нашей интеллигенции. Если духовный облик русского ин­теллигента испытает глубокое внутреннее перерождение, то только в силу изменения социального уклада России, а отнюдь не под влиянием самопроизвольного внутреннего творчества человеческой личности. И многое, по-видимо­му, говорит в пользу прогноза Струве. Среди самой интел­лигенции, в особенности среди марксистов, убеждение в неизбежности предстоящего буржуазного перерождения интеллигенции очень распространено. При этом обыкно­венно ссылаются на пример Запада. На Западе образован­ные классы, по обычному мнению, тесно примыкают к буржуазии и составляют ее нераздельную часть; по мере усвоения Россией западноевропейских общественных форм следует того же ожидать и относительно России.

Вопрос этот, как я сказал, имеет огромную важность Для всего нашего будущего. И мне кажется, упрощенное марксистское решение его, которое усваивает безо всякой критики и Струве, малообоснованным.

Прежде всего, действительно ли на Западе нет ничего аналогичного нашей интеллигенции? Правда, большинст­во представителей образованных классов западноевропейского общества сравнительно с нашими интеллигентами кажутся проникнутыми буржуазным духом. Вопрос однако заключается в том, в каком направлении изменяются ду­ховные черты образованных классов Запада под влиянием хода исторического развития.

Как известно, слово «интеллигенция» вошло в особен­но широкое употребление именно в России. П. Д. Боборыкин приписывает себе введение его в обиход нашего язы­ка, причем для нашего словоупотребления характерно, что термин «интеллигенция» обычно употребляется у нас для обозначения не столько определенной социально-эконо­мической, сколько социально-этической категории. Под интеллигенцией у нас обычно понимают не вообще пред­ставителей умственного труда («мыслящий пролетариат», как определял разночинную интеллигенцию Писарев), а преимущественно людей определенного социального ми­ровоззрения, определенного морального облика. Интел­лигент — его «критически мыслящая личность» в смысле Лаврова — человек, восставший на предрассудки и куль­турные традиции современного общества, ведущий с ними борьбу во имя идеала всеобщего равенства и счастья. Ин­теллигент — отщепенец и революционер, враг рутины и застоя, искатель новой правды. И если такое социально-этическое понимание данного термина незаметно слива­ется в общественном сознании с совершенно иным соци­ально-экономическим его пониманием (интеллигенция, как группа представителей умственного труда), то это указыва­ет, что в России «мыслящий пролетариат» или хотя бы руководящие, наиболее влиятельные его представители, в большей или меньшей степени, характеризуются вышеу­казанными моральными чертами.

Напротив, неупотребительность или малая употреби­тельность термина «интеллигенция» на Западе указывала на то, что обычный тип представителей умственного труда в западноевропейском обществе не выделялся особыми чер­тами от других общественных групп. Но в высшей степени характерно, что за последние годы положение изменилось. Во Франции все чаще и чаще говорят об «intellectuels», как особой своеобразной общественной группе, в Германии рассуждения об «Intelligenz» стали занимать видное место в социал-демократической литературе. В руководящем орга­не немецкого марксизма «Die Neue Zeit» появляется за последни1 15 лет ряд статей, посвященных вопросу об ин­теллигенции, причем вопрос этот обсуждается и на партийных съездах.

«Интеллигенция как особый класс,— говорит Каутский в своей статье «Die Intelligenz und die Socialdemokratie», —  есть сравнительно новое явление, созданное развитием капиталистического хозяйства. Чем больше развивается капиталистическое хозяйство, тем больше увеличивается и спрос на высший, квалифицированный умственный труд, исполняемый по найму, как и всякий другой труд. Таким образом создается особая общественная группа интелли­генции, в лице которой «формируется новое и беспрерыв­но увеличивается среднее сословие, рост которого при из­вестных условиях может покрывать убыль среднего сосло­вия от упадка мелкого производства». Этот новый класс отличается от всяких других классов «своим более широ­ким духовным горизонтом, своей более развитой способ­ностью к отвлеченному мышлению и отсутствием общих классовых интересов. Она есть тот класс населения, кото­рый легче всего может подняться над классовой и сослов­ной обреченностью, чувствовать себя идеалистически чуж­дым интересам минуты или классового эгоизма, имея в виду и представляя одни лишь длящиеся интересы всего общества в его целом».

Значительная часть этого класса по своим условиям жизни и интересам приближается к пролетариату. Вообще же интеллигенция, в силу отсутствия своих собственных классовых интересов, склонна к выдвиганию на первый план мотивов морального характера. «Интеллигенция есть мать катедер-социализма и социал-реформизма, принима­ющего в зависимости от различных политических социаль­ных моментов самые различные формы — государствен­ного социализма, культа рабочих союзов и кооперативного движения, национализации земли и этизирования классовой борьбы и т. д.».

Те же мысли относительно этого «нового среднего сословия» — интеллигенции — Каутский повторяет и во многих других своих статьях, указывая как на новое и характерное явление на все усиливающееся тяготение образованных классов западноевропейского общества, даже в тех слоях его, которые не имеют ничего общего с пролетариатом, к социализму. «В среде буржуазной интеллиген­ции,— пишет он, например, в брошюре «Социальная революция»,— заметно усиливаются симпатии к пролетариату и социализму... Не имея никаких определенных классовых интересов и будучи по своей профессии всего более спо­собны воспринимать теоретические воззрения, интелли­генты всего скорее могут склониться на сторону опреде­ленных партий под влиянием научных соображений. Для них должны сделаться ясными теоретическое банкротство буржуазной экономии и теоретическое превосходство пе­ред нею социализма. При этом они все более и более начи­нают чувствовать, что другие общественные классы стре­мятся все более и более принижать искусство и науку».

Точно также и другие немецкие авторы указывают на растущее тяготение образованных классов немецкого общества к социализму. «В настоящее время,— пишет, например, Мауренбрехер, — уже гораздо больше социа­листически мыслящих юристов, (а еще больше вполне со­чувствующих рабочему движению), врачей и т.д., нежели двадцать пять — тридцать лет тому назад... Вся интелли­генция придет к пролетариату, как только обнаружится, что на всяком ином пути обесцениваются выводы наших наук и мощные силы культуры».

И во Франции наблюдается усиленный прилив людей умственного труда в социалистическую партию, что вызывает сочувствие одних и недовольство других, так как интеллигенты вносят нечто новое в деятельность партии. Ревизионист Жорес констатирует, например, с большим удовлетворением, что «буржуазная интеллигенция, оскорбленная обществом, основанным на грубых меркан­тильных интересах, и разочарованная в буржуазном господстве, присоединяется к социализму». Иначе к этому относится ортодоксальный марксист Лафарг. «Французский социализм, — пишет он, — только что пережил кризис, который, что бы там ни говорили, вызвал боль не столько общим ростом нашей партии, сколько наплывом в ее ряды несметного числа буржуазной интеллигенции... Благодаря Жоресу, питомцы Нормальной Школы наводнили социа­листическую партию».

Итак, на Западе не только не наблюдается, что образо­ванные классы все резче отделяются от пролетариата и глубже проникаются буржуазным духом, а заметно совер­шенно обратное. Социалистические партии не только Гер­мании и Франции, но и всего остального мира, в усилен­ной степени притягивают к себе интеллигенцию, что вызывает тревогу представителей ортодоксального марксиз­ма (Каутский не меньше Лафарга усматривает в приливе интеллигенции известную опасность для социал-демокра­тии). Но каковы бы ни были последствия для западноев­ропейского социалистического движения формирования в среде западноевропейского общества особой обществен­ной группы — интеллигенции — и вовлечения ее в сферу социализма, самый факт такого формирования не может подлежать сомнению.

Ходячее представление о западноевропейском социа­лизме как опирающемся исключительно на пролетариат, слишком упрощает действительное положение дела и не соответствует фактам. На самом деле, в состав социалис­тических партий любой западноевропейской страны вхо­дят представители различных общественных классов, а глав­ными руководителями партии являются преимущественно интеллигенты, вышедшие из рядов средней и мелкой бур­жуазии. Наиболее чистый классовой характер имеет гер­манская социал-демократия, но и относительно Германии считают, что не менее трети германского промышленного пролетариата голосует за кандидатов буржуазных партий, и не меньше полумиллиона голосов из числа подаваемых за социалдемократических избирателей принадлежит избира­телям не рабочего класса. Во Франции и особенно Италии в состав социалистических избирателей входит гораздо большая доля непролетарских голосов. Что касается до Англии, то такая видная социалистическая организация, как «Фабианское общество», почти целиком состоит из представителей интеллигенции.

Вообще рост рабочего и социалистического движения силой естественного процесса вовлекает в рады социализ­ма все те слои населения, интересы которых не прямо противоположны интересам пролетариата. Что касается до группы людей умственного труда, то уже помимо высших, моральных и интеллектуальных интересов, даже узкие эко­номические интересы толкают значительную часть их на сближение с рабочим классом. Рост рабочего движения в его различных формах создает огромный запрос на интел­лигентный труд. Взять хотя бы быстро растущую во всех странах западной Европы рабочую прессу, расходящуюся в миллионах экземпляров. Лет сорок тому назад социалис­тические литераторы должны были поневоле писать в буржуазных органах — так как никаких других не было. Теперь имеются сотни и тысячи органов, посвященных интересам рабочих классов, — и значит многие тысячи писателей и журналистов, работающих в этих органах.

А рост профессионального и кооперативного движе­ния! Какое огромное число интеллигентов требуется для исполнения разнообразных функций, создаваемых этими мощными экономическими организациями, объединяю­щими миллионы представителей трудящихся классов. Ус­пехи политических партий социализма требуют своих ин­теллигентных работников. Точно также и расширение му­ниципального хозяйства — развитие так называемого му­ниципального социализма — приводит к тому, что все боль­шая доля людей умственного труда применяет свой труд на службе общественным учреждениям, принципиально име­ющим в виду не капиталистическую выгоду, а интересы населения. Все это достаточно объясняет наблюдающееся за последнее время на Западе тяготение людей умственно­го труда к трудящимся массам. Таков необходимый резуль­тат повсеместной демократизации общественной жизни, растущего влияния интересов народных масс во всех сфе­рах жизни.

«Мещанство» западноевропейца, поразившее Герцена, и глубоко укоренившееся в мелкобуржуазном укладе соци­ального строя западноевропейского общества, уступает место напору новых социальных отношений. С одной сто­роны, растет крупное капиталистическое хозяйство, пролетаризующее мелкого производителя и подрывающее пре­жние источники благополучия представителей либераль­ных профессий, выходивших из рядов средней и мелкой буржуазии, с другой, растут новые формы жизни, отрица­ющие капиталистический строй, ведущий с ним принци­пиальную борьбу. И духовный облик западноевропейца меняется.

Таким образом, и на Западе под влиянием естественно­го хода развития социальных отношений появляется «интеллигенция»в нашем русском смысле слова, напоми­нающая многими своими чертами нашу русскую интелли­генцию, интеллигенция, не только не примыкающая по своим интересам к буржуазному классу, но ведущая с ним борьбу. Правда, Струве находит, что «для духовного разви­тия Запада нет в настоящее время процесса более знаменательного и чреватого последствиями, чем кризис и разложение социализма». Но в чем усматривает Струве это разложение, я решительно недоумеваю. Несомненно, мар­ксизм переживает кризис — но марксизм не может быть отождествляем с социализмом — социализм существовал до Маркса и остается после того, как марксизм будет из­жит и превзойден. Кризис марксизма, в моих глазах, явля­ется показателем не упадка, а дальнейшего роста социа­лизма. Разложение социализма Струве усматривает в раз­витии социальной политики. Этой точки зрения я тоже не в силах понять. Социально-политические меры охраны интересов рабочего класса принимаются под влиянием давления рабочего класса; и если мы являемся в настоящее время свидетелями социально-политических мер такого огромного принципиального значения, как пенсия для престарелых в Англии, государственное страхование от безработицы, 8 часовой рабочий день для горнорабочих и, наконец, минимальная заработная плата для углекопов, — социальная реформа, величайшая по своим последствиям среди всех, до сих пор бывших, то это является, в моих глазах, доказательством не «разложения социализма», а огромной силы и практического влияния социалистичес­ких идей. О том же свидетельствует и английский «социа­листический» бюджет, вызвавший такое энергичное со­противление со стороны высшей аристократии и буржуа­зии. Чего стоит, хотя бы, обложение налогом «незаслужен­ного прироста» ценности земли! Профессиональное и ко­оперативное движение продолжают развиваться и вовле­кать в сферу своего влияния все новые слои населения. Точно также растет и число социалистических избирате­лей, как показывает хотя бы огромный рост социал-демок­ратических голосов на последних выборах в германский рейхстаг. В Англии только за последние годы возникла в парламенте влиятельная рабочая партия. Все это, по-видимому, отнюдь не свидетельствует о разложении и упадке западноевропейского социализма.

Вернемся, однако, к России. Можно ли ожидать, что русская интеллигенция, как «особая культурная категория», благодаря ее буржуазному перерождению перестанет существовать? Нельзя отрицать, что некоторые из условий, выработавших своеобразный моральный облик русского интеллигента, должны перестать действовать под влиянием изменения условий русской общественной жизни. На­ибольшее значение имеет в этом отношении привлечение русского общества к участию в политической жизни стра­ны. Необходимым следствием этого должно явиться более сознательное отношение к своим классовым интересам со стороны всех классов общества, более резкая классовая дифференцированность русского общества. Пока полити­ка делалась в России где-то в высших сферах, помимо вся­кого участия общества, последнее не чувствовало потреб­ности в сознательной защите своих классовых интересов. Поэтому господствующие классы духовно мало поддержи­вали правительственную полигику, служившую их собствен­ным интересам, и обнаруживали большую терпимость к идейным течениям, направленным против их интересов. Этому положению должен придти конец — господствую­щие классы должны начать собственными силами защи­щать свои интересы, и прежний добродушный индиффе­рентизм должен смениться сознательным отпором с их стороны всем тем общественным элементам, которые идут вразрез с их интересами.

Спрос на идеологическую защиту интересов господству­ющих классов должен вызвать и соответствующее предло­жение — следует ожидать, что известная часть русской интеллигенции возьмет на себя эту защиту — «обуржуазит­ся». как надеется Струве. Все это весьма возможно, даже почти несомненно, и спора возбуждать не может. Самое появление группы «Вех» является иллюстрацией этого про­цесса. Но вопрос заключается в размерах, глубине указан­ного процесса. Прекратит ли существование русская ин­теллигенция, как группа с идеалистическими, неклассовы­ми интересами, или же от нее отколется некоторая часть, которая сознательно станет защищать интересы господ­ствующих классов, а остальная масса интеллигенции со­хранит свой прежний идеалистический облик?

Ход исторического развития привел на Западе к тому, что от буржуазии откололась группа представителей ум­ственного труда и стала заметно сближаться с народными массами. Процесс этот был вызван изменившимися усло­виями общественной жизни и, прежде всего, экономичес­ким и духовным ростом рабочего класса и его социального влияния. Можно ли ожидать, что в России историческое развитие пойдет в обратном направлении и что в то самое время как на Западе наблюдается освобождение людей умственного труда от подчинения буржуазии, формирова­ние интеллигенции в нашем русском смысле, у нас интел­лигенция без остатка «обуржуазится» и перестанет сущес­твовать, «как некая особая культурная категория?»

Для авторов «Вех», которые верят в «первенство духов­ной жизни над внешними формами жизни» и в то же вре­мя непонятным образом, именно в мещанстве, буржуаз­ности, усматривают торжество «духовной жизни», буржу­азное перерождение интеллигенции одновременно с ро­стом сознательности и активности народных масс может казаться вполне вероятным. Но для тех, кто стоит на почве исторического реализма, нечто подобное является крайне неправдоподобным. Русская интеллигенция, с ее своеоб­разным моральным обликом, есть результат всего нашего истерического развития после Петра, наиболее характер­ный продукт нашей новейшей истории. Культурные обра­зования, слагавшиеся веками, обладают большой живу­честью. Если даже новые условия общественной жизни для них неблагоприятны, они могут жить по традиции до­лгое время после того, как исчезли силы, их создавшие. Изменение культурных привычек, установившихся симпа­тий, вкусов, мировоззрения обширной общественной груп­пы не может, совершиться в несколько лет.

В данном же случае новые социальные формы жизни отнюдь не требуют уничтожения внеклассовой интелли­генции. Пусть наша общественная жизнь приближается к западноевропейской; но ведь на Западе именно и замеча­ется за последние годы формирование общественной груп­пы, многими своими чертами напоминающей нашу интел­лигенцию. Если экономическое и политическое обновле­ние России в некоторых отношениях неблагоприятно внек­лассовой идеологии интеллигенции, то, с другой стороны, это самое обновление создает новую почву для приложе­ния интеллигентных сил к работе на пользу народных масс. Обновление России невозможно без поднятия народных масс. Одним из главных кадров нашей демократической интеллигенции является так называемый «третий элемент»

земские служащие; развитие общественной жизни должно создать усиленный спрос на земских работников, число которых должно значительно увеличиться. Вместе с тем в демократическом земстве будущего (а без такого демократического земства нечего и думать о водворении в нашей жизни политической свободы) интересы народных масс будут гораздо влиятельнее и сильнее, чем в сословно-дворянском земстве последних десятилетий. Почему же земские работники должны «обуржуазиться», перестать служить народным интересам?

Экономический рост России должен выразиться, меж­ду прочим, в росте кооперативного движения, что опять создает новый спрос на интеллигентные силы. Затем, ра­бочее движение, которое не может не приобрести широ­ких размеров при малейшем ослаблении препон и задер­жек, сдавливающих теперь его со всех сторон, явится но­вым притягательным центром для разночинной интелли­генции. Словом, чем большую роль в общем строе нашей социальной жизни будут играть интересы народных масс, тем сильнее будет вовлекаться и интеллигенция в сферу этих интересов.

Правда, для всего этого необходимо, чтобы Россия ус­воила основы действительной политической свободы; толь­ко в этом случае возможно демократическое земство, ши­рокое рабочее движение и пр. Но ведь если наша жизнь по-прежнему будет сдавливаться в железных тисках, и мы будем иметь то подобие конституционализма, которое имеем теперь, то будут действовать и прежние условия, создав­шие тип интеллигента-отщепенца.

Таким образом, русскую интеллигенцию хоронить не приходится. Конечно, ее миросозерцание не есть нечто, не подлежащее изменению и развитию; новые условия жизни должны внести и новые черты в ее духовный облик. Но утверждать, что эти новые черты должны выразиться в усвоении «буржуазного духа», нет решительно никаких оснований. Переживаемый нами теперь упадок духа и все­общий распад имеют вполне временный и преходящий характер и усматривать в них какое-либо коренное изме­нение духовного облика нашего интеллигента так же неос­новательно, как было неосновательно в восьмидесятых годах заключать о невозможности нового общественного подъема.

http://bo0k.net/index.php?p=chapter&bid=1074&chapter=2