ПРОЩАЙ, ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ!

И СНОВА "ВНУТРЕННЯЯ" ЭМИГРАЦИЯ

Никита Евгеньевич Покровский
доктор социологических наук, профессор

По мотивам "Вех"

НАВСЕГДА ушел Андрей Синявский... Интеллигент. Западник. Человек, сполна воплотивший в своей жизни и в своем творчестве либеральные мечты российской интеллигенции о том, что будет, когда "их" (коммунистов, аппаратчиков) не станет. Но вот "их" не стало, и Синявский столкнулся, быть может, с наиболее жестоким кризисом своей жизни, о котором и помыслить-то раньше было трудно. Об этом кризисе он сам писал так: "Когда мне предложили рассказать о роли интеллигенции в перестройке, я, естественно, начал обдумывать последние десять лет и вдруг обнаружил, что это были, в сущности, самые горькие годы моей жизни. Ибо ничто не бывает горше несбывшихся надежд, а также утраченных иллюзий..." ("Независимая газета", 16 марта 1995 г.).

Личный кризис Андрея Синявского - это не только сигнал бедствия, постигшего целое поколение либеральных интеллектуалов постсоветской эпохи, это, возможно, большее - финальные аккорды исторической симфонии рождения и смерти российской интеллигенции как таковой.

Как, почему и каким образом все это произошло? Почему еще вчера мы мечтали о, казалось бы, зримом расцвете в России интеллигентской культуры с ее равновесной обращенностью к Западу и Востоку, с ее огромным историческим потенциалом и всечеловечностью, а сегодня мы стоим у тлена, какие бы при этом лживо сладенькие речи ни произносили именно те, кто этот тлен и благословил?

КАК ЭТО НАЧИНАЛОСЬ

Прежде, однако, следует сделать попытку договориться о терминах.

В самом общем виде можно сказать, что интеллигенция - это особый общественный слой, большая группа, главное занятие которой состояло и состоит в умственном труде, рассматриваемом в широком нравственном контексте, и для которой нравственные поиски стали своего рода социальной предназначенностью. Разумеется, во всех культурах были и существуют ныне большие группы людей, занимающихся интеллектуальным трудом, создающих произведения искусства и озабоченных вопросами нравственности. Однако между российскими интеллигентами и "интеллектуалами", в особенности на Западе, наблюдается как минимум одно важное различие.

Реформация христианства и развитие свободных рынков на Западе породили очень важное социальное равновесие между интеллектуальным трудом и обществом. Согласно структуре рынка (в самом широком, почти философском смысле этого слова) западный интеллектуал "производит" ровно столько, сколько может потребить общество. Это, разумеется, касается не только количества но и качества интеллектуальных продуктов. И чем точнее интеллектуал, будь то художник, ученый, педагог, журналист, кто угодно, угадывает это хитрое равновесие, тем большего успеха он добивается и по части общественного признания, и в смысле материального вознаграждения. Короче, западный интеллектуал прежде всего сориентирован на поиски равновесия со средой своего социального существования, в чем подчас он достигает выдающихся результатов.

Иное дело в России, притом с самого начала формирования русской интеллигенции. Она, начав осознавать себя приблизительно в середине прошлого века, стала историческим продуктом не равновесия, а как раз противоположного - полнейшего дисбаланса общественных сил. Само ее рождение было итогом сочетания по логике вещей несочетаемых факторов. В силу особой российской ситуации болезненного вхождения в "равновесный" капитализм стало возможным возникновение большой группы критически и творчески мыслящих людей, которые могли поддерживать свое существование, не производя рыночных продуктов. Нет, конечно же, русские интеллигенты в большинстве своем самозабвенно трудились, создавая (и продавая) свои книги, симфонии, учебные курсы, интеллектуальные услуги и прочее, но собственно нравственное содержание их деятельности было, строго говоря, излишним, не продиктованным требованиями рынка.

Философские мечты, общемировая озабоченность, сложная система сострадания и жертвенности, наконец, культ духовного начала как противоположного материальному - все это, как раз и составляющее наиболее характерные черты интеллигенции, было чем-то "сверх", дополнительным по меркам западного рынка. В принципе, все эти "сантименты" были излишни. Но, повторим, российская действительность XIX века с ее медленным приближением к капитализму не только позволяла существовать "излишним" людям, но даже как бы поощряла их в их трудах и бдениях.

Интеллигенция появилась на свет не потому, что российские культурные традиции обладали каким-то особым потенциалом, провиденциальным по своей сущности. Едва ли это было так. Она возникла вследствие неповторимого исторического парадокса. А именно. Общество, которое было вполне антиинтеллектуальным, "скалозубовским", на этапе своего предкапиталистического слома образовало социальную нишу, позволявшую, попросту говоря, заниматься мыслительной деятельность, довольствуясь малым, и не заботясь о куске насущном в той мере, в какой это характерно для западных интеллектуалов.

Что же получилось в итоге этого "нишеобразования"? Историческая ниша быстро превратилась сначала в келью абстрактного философствования, а затем в храм с присущими ему культовыми обрядами. Отмеченная выше своеобразная дополнительность и излишность интеллигенции превратились в ее сущность.

Уже на ранних этапах формирования русской интеллигенции мы видим кристаллизацию нескольких философско-экзистенциальных принципов, присущих не только литературным персонажам русской классики, сколько социальному сознанию большой категории людей.

Чрезвычайное гипертрофирование духовно-нравственного аспекта жизни как радикально противоположного всему материальному в мире. В среде русской интеллигенции было не принято обсуждать материальный достаток, богатство считалось чем-то неприличным, недостойным упоминания, тогда как нравственные и просветительские достижения рассматривались как самодостаточные. Перефразируя известную строку, можно сказать, что коренной русский интеллигент считал: "быть знаменитым некрасиво". Как некрасиво иметь больше, чем того требуют ваши профессиональные занятия и духовные интересы.

Этот принцип можно легко сопоставить с известной теорией протестантской трудовой этики, чтобы увидеть, сколь различны две парадигмы - русской интеллигенции и западного интеллектуализма.

В ряду этого сопоставления можно сравнить жесткую целесообразность, присущую западному интеллектуалу, и полную духовную несдержанность русского интеллигента. На Западе - принцип точного измерения и соразмерности прилагаемых усилий, ожидаемых результатов и предполагаемого общественного вознаграждения за любую интеллектуальную деятельность. В России же идеал - бескорыстное служение абстрактной идее, истине, радение за все человечество.

Русская интеллигенция стала носителем идей дисбаланса, неравновесности, критического неприятия внешних социальных условий, оппозиционности. На Западе же интеллектуализм во многих случаях вполне мирно уживается с ситуациями и обстоятельствами, а его оппозиционность никогда не переходит известных рамок. Русская интеллигенция, по определению, не признавала никаких сдерживающих рамок, кроме тех, которые она сама же устанавливала. Последнее как раз и приводило ее подчас к самовозвеличиванию и нарциссизму.

В 1908 году Александр Блок признал, что "русская интеллигенция страшная лень и страшный сон" - "осуждена бродить, двигаться и вырождаться в заколдованном круге" (статья "Народ и интеллигенция"). Но уже в 1918 году он восторженно заявлял, что "России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой и по-новому великой" (статья "Интеллигенция и революция"). И вновь там же: "Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью". Миссию "переделки" России Блок отдавал русской интеллигенции.

Общеизвестно, что Русская революция 1917 года, предопределенная целым рядом исторических обстоятельств, была детищем русской интеллигенции. И речь идет не только и не столько о революционерах как таковых. Интеллигенция в целом жила ожиданием радикальных перемен, стремилась к ним, обосновывала их необходимость любой ценой. "Всем телом, всем сердцем, всем сознанием - слушайте Революцию", - призывал Блок, выражая свои самые глубокие и сокровенные чаяния. При этом взбунтовавшиеся "революционные" крестьяне сожгли его усадьбу и всю библиотеку. Но настоящий русский интеллигент должен был стоять выше всего личного и материального.

МЕЖДУ ГУЛАГОМ И ОБЩЕСТВЕННЫМ ПОЧЕТОМ

Революцию русская интеллигенция представляла и планировала как всеобщий переворот всей социальной системы, как радикальнейшее очищение от старых ценностей, как создание нового на "чистом месте". Этот искренний порыв исторического творчества, исполненный все тех же крайностей и неумеренности, столкнулся с отрезвляющей реальностью. И этой реальностью стал быстро укрепившийся в Советской России бюрократически-тоталитарный режим. Интеллигенция, искренне не ведая того, привела его к власти, освятила этот путь. Но как только этот режим укрепился, он превратил интеллигенцию в своего первейшего социального противника.

Идейные и физические преследования, высылка за рубеж, давление на свободу совести, ограничения свободы самовыражения - все это стало вполне обыденным делом, начиная уже с первых лет Советской власти.

Советскую партийно-государственную бюрократию не устраивали присущие интеллигенции независимость критического отношения к действительности, свобода мысли и действия. Это была социальная группа, труднее всего подчинявшаяся внешнему давлению, ибо, как известно, духовные ценности обладают свойством высокой сопротивляемости.

Всевозраставшее давление на интеллигенцию, развивавшееся по нескольким направлениям (экономическому, политическому и собственно идейно-нравственному), привело к возникновению новых парадигм (идеальных социальных типов), на которые стала ориентироваться российская интеллигенция послеоктябрьского периода.

ПАРАДИГМА ПЕРВАЯ. "ИСХОД", ЭМИГРАЦИЯ

Эмиграция на Запад стала для многих сотен тысяч русских интеллигентов эпопеей избавления и одновременно трагедией духовной безысходности.

Выдающийся (я подчеркнуто избегаю слова "гениальный", хотя оно могло бы быть употребленным здесь) русский социолог и социальный мыслитель П.А. Сорокин (1889-1968) сформировался как человек огромной образованности и неуемной социальной энергии в годы, предшествовавшие революции 1917 года. Он стал основателем первого в России социологического факультета при Петербургском университете. Его научная и публицистическая продуктивность была феноменальной - три сотни статей и брошюр и более десяти монографий было опубликовано им до 1922 года. Социально-философские и социологические теории Сорокина, ориентированные на западный позитивизм, давали пример ярко выраженного западнического направления в развитии русской мысли того периода. Все это сочеталось с политической деятельностью. Сорокин стал одним из лидеров умеренного крыла партии социалистов-революционеров, он играл ключевую роль во Временном правительстве Керенского и был депутатом Учредительного собрания, печальная участь которого хорошо известна. После окончательного утверждения в России большевизма Сорокин превратился в одного из открытых идейных противников Ленина. Идейные разногласия завершились кампанией преследования Сорокина и его высылкой на Запад в 1922 году.

В США карьера П.А. Сорокина, уже подготовленного всем ходом своего предшествующего идейного развития к восприятию западных интеллектуальных ценностей, по внешнему ходу событий могла бы считаться образцовой. Он стал основателем и деканом социологического факультета Гарвардского университета, главой плеяды выдающихся современных американских социологов, президентом Американской социологической ассоциации и, наконец, автором десятков монографий, заложивших основы различных социологических дисциплин.

Однако обсуждаемая нами парадигма предопределяет драматизм, если не трагизм того, кто ей соответствует. Так, в общем, произошло и с Сорокиным. Его научный гений имел чисто русские характеристики, его социологические трактаты всегда содержали в себе тот самый нравственный компонент "излишности", который обсуждался в начале данной статьи. Даже будучи искренним "западником", Сорокин продолжал оставаться чисто русским интеллигентом, маявшимся мировыми проблемами, судьбами человечества, нравственными эквивалентами социологических теорий, проблемой альтруизма. И потому для меня совершенно очевиден глубокий диссонанс, который звучал в отношениях Сорокина с современным ему интеллектуальным сообществом на Западе.

В итоге никем не оспариваемый авторитет Сорокина все же остается для Америки явлением сугубо историческим. Пророческий и нравственный дар П.А. Сорокина, а именно в этом, на мой взгляд, с наибольшей очевидностью и проявлялась его гениальность, так и остался невостребованным.

ПАРАДИГМА ВТОРАЯ. КАТАКОМБЫ

Давление бюрократически-тоталитарного режима, постоянно усиливавшееся, заставило многих русских интеллигентов уходить во внутреннюю эмиграцию, создавать духовное подполье, замыкаться в себе, ограничивая круг социального общения. Жизнь и творчество А.Ф. Лосева может быть яркой, но одновременно и трагической иллюстрацией этой парадигмы.

Алексей Федорович Лосев (1893-1989) сформировался как мыслитель и философ очень рано, еще до революции 1917 года. Его взгляды были близки к феноменологии, отчасти неокантианству. Лосев, помимо философии, преподавал теорию музыки, математику, занимался литературным творчеством, короче, представлял собой своего рода ренессансного человека. В силу неизвестных обстоятельств Лосев не был насильно выслан из Советской России (видимо, его посчитали недостаточно значимым, могло сыграть свою роль и то, что он никогда не интересовался политикой). Он некоторое время мог продолжать преподавание и издание своих трудов (правда, осуществлявшееся полностью за счет автора). Однако по мере усиления идеологического прессинга бюрократического режима независимое преподавание немарксистской философии становилось невозможным. Именно философия, политэкономия, социология рассматривались идеологами советского марксизма как предмет первейшей "заботы" и область наиболее рьяной охоты за ведьмами. С конца 20-х годов Лосев практически прекращает свою основную преподавательскую деятельность и начинает писать "в стол". Это совпадает с его первым арестом, допросами в ОГПУ и заключением в лагерь на Соловецких островах.

Пройдя "перевоспитание" в лагере и вследствие нового везения выйдя из него живым, А.Ф. Лосев полностью отказывается от любых форм общественной деятельности и фактически становится чистым мыслящим интеллектуалом, заточенным в пещере вынужденной изоляции. Лосев затихает и исчезает на десятилетия.

В годы второй мировой войны в результате серии личных потрясений он полностью теряет зрение и всю оставшуюся жизнь диктует свои произведения и осваивает новые публикации с помощью группы чтецов.

После ослабления тоталитарного давления в годы хрущевской оттепели и позднее, в период одряхления идеологического контроля, А.Ф. Лосев постепенно получает возможность публиковать свои произведения. Это приводит к тому, что каждые два года он издает огромные тома по истории античной эстетики (сейчас они составляют монументальнейший компендиум), по теории символа, литературной критике и многим другим областям гуманитарного знания. Лосев превращается в символ русской интеллигенции, сохранившей свой нравственный и творческий потенциал, выстоявшей десятилетия террора и не перешедшей на рельсы "смены вех" и сотрудничества с режимом, который, казалось, укрепился в России на века.

Весьма примечательно, что А.Ф. Лосев вполне сознательно остался в России, даже не рассматривая возможность эмиграции, которая у него в принципе оставалась до середины 20-х годов. Как продолжение этой темы можно привести слова самого философа: "То, что рождает человека, и то, что поглощает его после его смерти, есть единственная опора и смысл его существования. Было время, когда этого человека не было; и будет время, когда его не станет. Он промелькнул в жизни, и часто даже слишком незаметно. В чем же смысл его жизни и смерти? Только в том общем, в чем он был каким-то переходным пунктом. Если бессмысленно и это общее, бессмысленна и вся жизнь человека. И если осмысленно оно, это общее, осмысленна и жизнь человека. Но общее не может не быть для нас осмысленно. Оно - наша Родина. Значит, жизнь и смерть наша - не пустая и бессмысленная, жалкая, пустая и ничтожество, но - жертва" (А.Ф. Лосев. Жизнь. Повести, рассказы, письма. Стр. 43).

Тема жертвенности - неизбывная тема русской интеллигенции. Но у Лосева она лишена надрывности и кликушества: "Такая жизнь индивидуума есть жертва. Родина требует жертвы. Сама жизнь Родины - это и есть вечная жертва" (стр. 42). Иначе говоря, Россию невозможно любить "нормальной", рациональной любовью, ее невозможно понять рациональным образом - каждое новое осмысление очередной коллизии российской истории требует личной жертвы со стороны того, кто намеревается сделать это честно, глубоко, экзистенциально, ибо подобное осмысление с неизбежностью влечет за собой гражданское действие.

Но неподдельный и философски обоснованный стоицизм Лосева тем не менее не может скрыть от нас глубокого трагизма его "парадигмы", приводящей русского интеллигента к изолированности от внешней социальной среды, к глубокому духовному одиночеству.

ПАРАДИГМА ТРЕТЬЯ. ПОПЫТКА ДОСТОЙНОГО ПАРТНЕРСТВА

Внутренняя эмиграция, подполье мысли и чувства не были универсальным средством духовного выживания интеллигенции после Октября 1917 года. Иная парадигма была связана с попыткой интеллигенции установить честное и достойное общение с режимом и стремлением найти хотя бы какой-то модус их сосуществования при сохранении принципа невмешательства и личной независимости нравственного самовосприятия.

Эта парадигма в какой-то мере может стать объяснением жизненного пути трех выдающихся русских интеллигентов - М.А. Булгакова, Б.Л. Пастернака и Д.Д. Шостаковича. В той мере, в какой творчество этих гениальных художников несопоставимо, несравнимо, глубоко индивидуально, в той же мере социологически они принадлежат к сходной парадигме "достойного партнерства".

М.А. Булгаков (1891-1940) являл собой классический пример русского интеллигента, воплотившего в своей жизненной позиции, мировоззрении всю нравственную глубину русской традиции XIX - начала XX веков. Подобно А.П. Чехову начав свой путь практикующим сельским врачом, он вскоре обнаруживает литературный талант и полностью отдает себя новой деятельности. В условиях установившегося после революции строя Михаил Булгаков, в силу склада своего характера и убеждений, не мог и не хотел выбирать позицию добровольной изоляции - Булгаков, посвятивший себя театру, принимал деятельное участие в литературных объединениях, художественной жизни Москвы. Наиболее известное из прижизненных его произведений - пьеса "Дни Турбиных", поставленная в Московском Художественном театре в разгар сталинских репрессий, - была прежде всего весьма сочувственным рассказом о трагических судьбах русских интеллигентов, захваченных событиями революции и гражданской войны. Большой успех пьесы и, как считалось, положительное отношение к ней самого Сталина (что можно было расценить только как причуду тирана), быть может, создали у Булгакова иллюзию того, что он сможет найти в отношениях с властями некую формулу взаимного невмешательства. Ни в коей мере не нарушая заданные сверху правила идеологической игры и модели общественного поведения, Булгаков между тем избегал конфронтаций, сохраняя при этом позицию, исполненную внутреннего достоинства.

Парадигма "достойного партнерства" не принесла, однако, того, на что надеялся Булгаков. Все больше и больше его творчество шло вразрез с расцветавшей идеологией, и он вынужден был так или иначе начать литературное "двойничество", то есть писать то, что заведомо не могло быть опубликовано. Так, роман "Мастер и Маргарита" и стал как раз "романом без будущего" (он был опубликован только в 60-е годы). Примечательно, что с социологической точки зрения мировоззрение двойственности, философской разорванности восприятия мира гениально воплотилось в этом романе Булгакова, где нравственно-исторический мир предстает как состоящий из империи актуального зла (жизнь литературной и окололитературной московской публики 30-х годов) и сферы потенциального добра (библейская линия повествования). Причем наиболее действенной и динамичной метафизической силой, меняющей ход событий и само течение времени, в романе оказываются дьявол и его окружение.

Парадигма "достойного партнерства" оказалась также исполненной внутреннего драматизма, которая проявляет себя как в коллизиях личной жизни русского интеллигента, так и в его творчестве. Это обстоятельство еще более разительно обнаружило себя в жизни Б.Л. Пастернака (1890-1960) и Д.Д. Шостаковича (1906-1975).

Их попытки установить некую безопасную дистанцию во взаимодействии с властями не были успешными. Режим, признавая выдающиеся достижения их творчества, применил в общении с Пастернаком и Шостаковичем метод, который условно можно назвать "игра в кошки-мышки". Он то картинно поощрял их за то или иное произведение, то жестоко наказывал за мнимые прегрешения. Вся жизнь и Пастернака, и Шостаковича превратилась в бесконечную эпопею тщетных попыток установить внутреннее равновесие между совестью и внешним долгом, художественной правдой и императивами "правильного" поведения.

По внешнему итогу жизнь Пастернака и жизнь Шостаковича завершились по-разному. (Пастернак умер, безучастно превозносимый западной публикой и проклинаемый советским режимом и большинством коллег-писателей за публикацию романа на Западе "Доктор Живаго". Шостакович же, начиная с 60-х годов, был увенчан прижизненной славой советского классика и всеми соответствующими наградами.) Но тем не менее внутреннее напряжение их творчества в значительной мере определялось драматизмом и неразрешимостью противоречий формулы "достойного партнерства", которая фактически подрывала гармонию нравственного мировосприятия интеллигента.

ПАРАДИГМА ЧЕТВЕРТАЯ. УМЕРЕННОЕ СОТРУДНИЧЕСТВО

Наряду с дистанцированным партнерством русская интеллигенция выработала еще одну стратегию своего соотношения с властями. Стратегия эта заключалась в том, чтобы "честно" принимать реалии социального уклада Советской России, но находить для себя такие области ("лакуны") творчества и интеллектуальной деятельности, которые в наименьшей степени были связаны с нравственными компромиссами. Поскольку режим установился на многие сотни лет, и конца ему, как казалось, не было видно, а доступной альтернативы ему нет, считали вынужденные сторонники такой парадигмы, то следует, во-первых, искать нечто положительное в самом режиме, а во-вторых, все же уходить как можно дальше от наиболее идеологически окрашенных тем и зон.

В литературе эта парадигма может быть проиллюстрирована, например, жизнью и творчеством К.Г. Паустовского, позднее - писателей-"деревенщиков". В кино - это длинный список талантливых режиссеров, посвятивших себя разработке нравственных тем "социалистической личности" ("Летят журавли" Г. Калатозова, "Баллада о солдате" Г. Чухрая, "Застава Ильича" М. Хуциева). В философии - это интерес к философии науки, к "отдаленным" областям истории философии, логики, прикладной эстетики - то есть тем научным дисциплинам, которые наименее всего соприкасались с марксистской идеологией. В целом в среде советской интеллигенции наблюдался преобладающий интерес к естественным наукам, как более нейтральным в идеологическом отношении. В этом смысле "физики" преобладали над "лириками".

Но и эта парадигма "умеренного сотрудничества" была чревата большими опасностями. Нередко случалось, что художник или ученый, добившийся определенных успехов в том или ином виде творчества в рамках "умеренного сотрудничества", пригревался властями, и это порой* приводило к полной смене парадигмы и возникновению новой - "самозабвенного сервелизма".

ПАРАДИГМА ПЯТАЯ. САМОЗАБВЕННЫЙ СЕРВЕЛИЗМ

Весьма значительная часть российской интеллигенции с энтузиазмом и полным отстранением от своего внутреннего "Я" приняла принципы и задачи официальной идеологии и посвятила себя служению ей.

Причины перехода к этой парадигме бывали различны, но итог, как правило, оказывался одним: идентификация с официальной идеологией и "творческое", то есть искреннее служение ей всей силой своего таланта. Так возникали "социалистическое искусство" и "марксистское обществознание", нередко поддерживавшиеся весьма одаренными людьми (в этом как раз и заключался наибольший трагизм ситуации).

В социологическом отношении парадигма "самозабвенного сервелизма" стала знамением "новой, социалистической интеллигенции" ("рабоче-крестьянской интеллигенции", "трудовой интеллигенции" - таковы были главные идеологемы). По существу, это был большой слой интеллигенции, выращенной режимом для своего духовного укрепления. И эта стратегия на протяжении многих десятилетий казалась вполне успешной. Самозабвенный сервелизм наполнял произведения искусства и гуманитарных наук, практическое преподавание в университетах и бытовую, повседневную нравственность.

Можно ли вообще рассматривать эту парадигму как относящуюся к категории интеллигенции? В строгом смысле нет, ибо мы имеем пример манипулируемого, ложного сознания, которое, по сути, лишено характерных черт интеллигенции. Однако следует лишний раз напомнить, что обсуждаемые парадигмы - это всего лишь идеальные типы (модели), которые на практике не существовали в чистом виде. Как правило, даже "самозабвенный сервелизм" подразумевал набор оттенков, вариации смыслов, которые вместе с тем не оправдывают его основной направленности.

Так, известный писатель "социалистического направления" и руководитель Союза советских писателей А.Фадеев столь энтузиастически и фанатично уверовал в сталинский социализм, что по указке сверху подписывал десятки расстрельных листов, посылавших сотни писателей в лагеря и на расстрел. Когда же хрущевские разоблачения культа личности стали реальностью, Фадеев покончил жизнь самоубийством, как говорят, не выдержав угрызений совести.

Подавляющее большинство других видных сервелистов и не думало предаваться мукам совести. Они благополучно пережили "оттепель" 60-х и с успехом прижились в брежневском застое. Многие из них, что удивительно, нашли себя в горбачевской перестройке и даже ельцинской постперестройке. В этом смысле хрестоматийный пример С.В. Михалкова вполне уместен как иллюстрация данной парадигмы.

ПАРАДИГМА ШЕСТАЯ. ДИССИДЕНТСТВО

Диссидентство в среде интеллигенции советского периода было попыткой радикального выхода за пределы существующей идеологии, попыткой прямой конфронтации с ней. Диссидентство - сложное социальное явление, однако его парадигма достаточно очевидна.

Она подразумевала отрицание всего набора официальных духовных ценностей и противопоставление ему либо традиционных ценностей дореволюционной российской интеллигенции, либо современного западного либерализма. Диссиденты отрицали саму идею сотрудничества с властями на какой-либо основе. И в этой непримиримости заключалась сила нравственной позиции и логика социального действия.

Власти, однако, достаточно легко научились изолировать диссидентов от основной массы интеллигенции. Даже в положительно настроенном по отношению к ним общественном мнении диссиденты представали в качестве одиноких рыцарей чести, совершенно не признававших принципов целесообразности. Поэтому влияние диссидентства на интеллигенцию скорее всего состояло не в том, что они дали начало массовому социальному движению (этого не было и в помине), но в том, что они явили пример альтернативной парадигмы, доказав тем самым саму возможность ее существования. А это, в свою очередь, нарушило свято охранявшуюся властями монолитность господствовавшей идеологии.

По своему характеру, однако, диссидентство было парадигмой сопротивления, сила которой состояла в отрицании. Что касается позитивной программы реконструкции русской культуры, то, как показал дальнейший ход событий, связанных с перестройкой и постперестройкой, этой программы в диссидентстве, по существу, не было.

Ранняя и неожиданная смерть А.Д. Сахарова в 1989 году избавила его, быть может, от того глубочайшего нравственного кризиса, в который его могли бы ввергнуть события последних лет. К счастью, Сахаров не может видеть, как освященное им дитя российской демократии превратилось в прожорливого коррумпированного монстра. Будь Сахаров жив, перед ним было бы только две возможности. Либо превратиться в компромиссного прислужника властей, постоянно оправдывающего свой сервелизм различными умными доводами (что и происходит со многими бывшими идеологами перестройки из числа диссидентов), либо уйти в глубокую нравственную оппозицию. Но, повторим, к счастью, Сахарову уже никогда не придется делать выбор такого рода.

Но то, что избежал Сахаров, сполна испытал другой выдающийся интеллигент и диссидент А.И. Солженицын. Созданная им монументальная система нравственного сопротивления социальному злу при столкновении с "позитивными" реалиями наших дней представляется все менее и менее убедительной. Нравственная позиция А.И. Солженицына в какой-то степени вновь напоминает эмиграцию, но теперь уже внутреннюю. Попытки установить контакт с властями новой России эффекта не имели. Что же касается народа, то те же самые власти легко и безболезненно изолировали Солженицына от аудитории, проявив при этом сноровку, вполне достойную предыдущего режима. Естественным образом "народ безмолвствовал". Пророк замолчал в своем величии и отстраненности от сует.

В ОПАСНОЙ ОРАНЖЕРЕЕ

Если исходить из того, что русская интеллигенция возникла в XIX веке как итог "игры" социальных факторов, создавших возможность существования целого социального слоя, весьма условно связанного с экономической целесообразностью, укреплявшейся в обществе того времени, если согласиться с этим, то надо признать, что советский режим на совершенно иных основаниях сохранил социальные условия существования интеллигенции.

На первый взгляд парадоксально, что вполне антиинтеллектуалистская советская власть создала экономические ниши, позволявшие интеллигенции поддерживать свое существование и в каком-то смысле развивать свою духовную деятельность. Объяснение этого феномена не может быть однозначным. Видимо, советский режим по инерции унаследовал просветительский и гуманитарный характер дореволюционной культуры. Но это было не основным.

Главное, должно быть, заключалось в том, что институциализированный марксизм поставил своей целью провести тотальную трансформацию сознания человека, а это требовало не только лагерей и расстрелов, но и более тонких методов проникновения в сердца и души людей. Нужен был и кнут, и пряник. И таким пряником должна была стать "новая, социалистическая интеллигенция".

Вот эта вполне прагматичная социальная миссия и была уготована русской интеллигенции. Современная оценка этой исторической предназначенности, разумеется, однозначна. Но характерно то, что указанная историческая роль интеллигенции в условиях советского режима позволила интеллигенции сохраниться, выжить - пусть и в искаженном виде, но продолжить культурную традицию.

Изначальный нравственный мир русской интеллигенции не мог сохраниться после революции 1917 года. Однако он все же сохранялся как воспоминание, как исторически удаленная, но все же существующая система ценностного отсчета, как образец, пусть и недостижимый. Роль подобных нравственных ориентиров в жизни общества огромна. И даже под прессом коммунистической морали и социалистического реализма продолжали существовать иные принципы, иные представления о должном. Далеко не всегда они были представлены в чистом виде, нередко они "вживлялись" в контекст господствовавших идеологем, но они все же сохранялись.

Духовное наследование происходило не только абстрактно, на уровне структур сознания, но оно проявлялось и вполне конкретно - в судьбах интеллигентов, в культе классического русского искусства, в определенном сохранении представлений о традиционной интеллигентской нравственности. Короче, отдельные фрагменты старого мира ценностей можно было видеть рассеянными в тех или иных областях культуры, словно остатки древних городов, которые включаются в современную застройку мегаполисов.

Из всего сказанного проистекает и еще один проблемный вопрос. Ныне нередко строят предположения о том, что бы могло случиться с Россией, не будь революции 1917 года, не произойди убийство Столыпина, не будь распутинщины, не отрекись Николай II от власти и т.д. При этом имеют в виду, что выбранная историей альтернатива была заведомо наихудшей и что все остальные наверняка бы привели Россию к процветанию, столь далекому от нас ныне, - своеобразный ностальгический ретро-оптимизм. Подразумевают и то, что, не будь Октября 1917-го, "серебряный век" русской интеллигенции начала нашего столетия с неизбежностью перерос бы в нечто еще более прекрасное - в "золотой век".

Возможно, но далеко не обязательно.

Многие альтернативные пути развития России, по которым она не пошла, отнюдь не обязательно сулили процветание интеллигенции. Более того, ни один из них, насколько я могу судить, этого процветания ей не обещал. Увы, создается впечатление, что роковой час русской интеллигенции пробил не в 1917-м, а раньше. И, быть может, ее историческая обреченность словно выражена известным афоризмом Гераклита: "Первый шаг ребенка есть первый его шаг к смерти".

ПЕРЕД ЛИЦОМ РЫНКА, ИЛИ КАК ПОМОЧЬ МАМОНТАМ?

О положении современной российской интеллигенции пишут не так много, но уверенно и в основном по уже сложившейся схеме. "Интеллигенция подготовила перестройку и возглавила ее. В итоге интеллигенция завоевала свободу слова и общения с остальным миром. Однако установление рыночных отношений существенно подорвало экономическое положение интеллигенции". Концовки этой схемы бывают слегка различными.

Порой говорят, что рынок при всей его жесткости все же отсеивает истинно важные продукты деятельности интеллигенции от, так сказать, тех из них, которые залежались с советских времен. В этом смысле все, что происходит, так или иначе ведет к лучшему. Что же касается маргинализировавшихся ученых, учителей, деятелей культуры, то туда им и дорога, если они не смогли войти ни в элиту, ни в массовую культуру. Короче, выживают наиболее приспособленные к внешней среде.

Другой вариант концовки более мягкий. Согласно ему, необходимо рабочими методами улучшать финансирование культуры. И тогда автоматически возродится и сама интеллигенция во всем ее прежнем традиционном блеске, прежде всего дореволюционном. Придет новый "серебряный век". Но надо еще немного подождать, лет так пятьдесят, а потом все урегулируется само собой. "Новые русские" и сановитые уголовники перебесятся и вспомнят об интеллигенции и наконец по-настоящему подкормят ее. А пока, господа хорошие, выживайте и обогащайтесь всеми доступными способами.

Существуют и другие варианты. Но за всеми этими оптимистическими и полуоптимистическими выводами проступает "милое" или вполне злонамеренное прекраснодушие, начисто лишенное элементарной социологической логики.

Дело в том, что интеллигенцию, как и любую иную социальную группу, нельзя "отложить" на время в сторону или заморозить до лучших времен. Она - скоропортящийся продукт, не подлежащий указанным операциям. Она постоянно требует кислородной подпитки общественной востребованностью. Уже нынешнее поколение постперестроечной молодежи весьма смутно представляет себе мир ценностей и идеалов русской интеллигенции. Скажем, ни одна идея, заключенная в классическом произведении русской литературы, выражавшей умонастроение русской интеллигенции, не соответствует господствующим ныне и поддерживаемым государством нормам и ценностям. Обогащайся? Материальное господствует над духовным? Сильный имеет право на выживание? Старость - обуза для общества? Материальный успех любыми средствами? Коллективное, совместное - это враг личности? Человек - одинокий остров и иным быть не может? Национальных ценностей нет, есть только глобальное сознание? И т.д. Какое это имеет отношение к культуре интеллигенции? Никакого.

Поэтому полагать, что тут возможны "мостики" и переходы, по меньшей мере утопично. Суть совсем в другом.

Русская интеллигенция как особая историческая реальность уже фрагментирована и фактически не существует вне своих обломков. На поверхности общества еще можно обнаружить внешние признаки интеллигенции: бороды, ученый профессорский язык, красиво изданные книги, разговоры у камина и прочий антураж. Но это всего лишь видимость. Нет главного - основополагающих ценностей, в свое время обозначивших появление интеллигенции и способствовавших ее полуоппозиционному выживанию при советском строе. Мир рыночной "радиации" оказался более проникающим и убийственным для интеллигенции, чем аппаратный тоталитаризм.

Порой еще интеллигенция спорит о своем прошлом и будущем, не догадываясь, что, собственно говоря, спорить уже не о чем - интеллигенции просто нет. С социологической точки зрения это несуществующая категория. Остались лишь воспоминания, которые по инерции воспринимаются как реальность.

Во всех сферах культурной деятельности прочно воцарились рукастые ремесленники, которые стряпают клипы и политические имиджи, массовую литературу и элитные произведения, коммерциализируют до абсурда любые формы образования и художественной культуры. Во всем этом ремесленничестве нет ничего общего с традициями русской интеллигенции, даже если некоторые прежние интеллигенты и пытаются подвизаться в этих новых сферах и даже ловко эксплуатировать наследие русской классической культуры.

Поэтому достаточно ясно, что ни самой интеллигенции, ни соответствующей ей культуры в общем уже нет. Само общество отказалось поддерживать ее. И потому благие пожелания и тяжелые вздохи сожаления не имеют никакого рационального смысла. Зарплаты учителям не платит не тот или иной злонамеренный министр, а сам новый строй. "Экономический человек", доросший до тотально-хамского состояния, просто употребил интеллигенцию, и все тут.

Вывод из всего сказанного такой. Волею исторического случая мы оказались свидетелями и участниками окончательного разрушения интеллигенции и ухода ее с исторической арены. Так сказать, последний день Помпеи. Что ж, в истории это случалось и прежде. Как только общественные функции той или иной группы исчерпываются, она покидает мир. Гарантий вечности не существует. Великое оледенение культуры наступило. Как тут поможешь мамонтам?

Действительно, структурные изменения климата, а равно и столь же масштабные сдвиги в обществе оставляют не слишком много простора для вмешательства. И все же кое-что сделать можно.

УЙТИ, ЧТОБЫ ОСТАТЬСЯ

Интеллигенция уходит. И это очень печально. Даже трагично. Вместе с интеллигенцией уходит и мир ее идеалов. Ему нет места в новой климатической ситуации. Налицо угроза разрыва цивилизационной преемственности, ибо достижения русской интеллигенции прежде всего в воплощении именно этих идеалов имеют общечеловеческое значение. Русская интеллигенция принадлежит всему миру.

Поэтому первая и основная задача состоит в сохранении этого мира, пусть и в искусственной форме. О чем конкретно идет речь?

Необходимо создать многогранную программу архивации мира русской интеллигенции. Многие из активно действующих ныне ученых еще могут проникать в этот мир, дешифровывать его и реконструировать. Это принципиально важно. Для следующего поколения он уже будет чисто археологическим, ископаемым. Для нас же - он частично живой.

А еще более конкретно?

Требуется незамедлительно открыть программы по исследованиям истории и теории русской интеллигенции, архивировать всеми доступными средствами биографический материал, семейные традиции, иконографию и многое другое, что составляет документальное измерение истории и культуры интеллигенции. Открытие архива, музея, научного общества интеллигенции сегодня просто необходимо. Еще не все упущено. Но завтра уже будет поздно - фрагменты Атлантиды навсегда уйдут под воду.

В призыве этом немало утопичности. Кто сегодня заботиться о будущем? Но тем не менее этот призыв к архивации и изучению "уходящей натуры" не есть следствие социального отчаяния. Отнюдь. Напротив, фундаментальный депозитарий культуры интеллигенции имеет вполне практические предпосылки. Дело в том, что то, от чего мы так небрежно и походя избавляемся, представляет собой величайшую ценность для остального мира. Запад, на который мы в модернизационном исступлении открыто или скрыто молимся, по сути, постепенно уже преодолевает стадию "экономического человека". Там этот человек - реалия вовсе не передовая. Запад, сполна побродив в лабиринтах потребительства, как раз приближается к духовной стадии. Но его собственные ресурсы в достижении этой стадии не столь велики. Столетия господства протестантской трудовой этики порядком истощили потенциал культуры. И здесь, притом очень скоро, наследие русской интеллигенции может стать совершенно уникальной ценностью, если... если уметь понимать его и пользоваться им.

Так стоит ли в запале модернизационного угара бездумно выбрасывать на свалку то, что обладает непреходящей значимостью? Стоит ли уподобляться тем, кто в свое время поспешил избавиться от "старорежимной" мебели в угоду полированным фанерным шифоньерам. Все это было бы смешно, если бы не было так грустно.

http://www.uni-potsdam.de/u/slavistik/zarchiv/0497m/ks004-12.htm