ПОЧЕМУ Я НЕ ИНТЕЛЛИГЕНТ?

Андрей Левкин

Интеллигенция теперь не сословие, а состояние.
С. Булгаков

Вот от эпиграфа и оттолкнемся: состояния не линейны, не стабильны и для одного человека, привести же их — в мыслях о некотором конкретном — в согласие для группы людей представляется просто невозможным; возникает предположение, что это общее состояние является изначально не усредненным даже, но общим — свойственным лишь сразу всей группе, не разделяемым поврозь; стабильно которое, как стабильно броуновское движение. Или, может быть, просто сумма всех его определений, мнений и предположений о нем.

Зафиксировать состояние словесно — всегда входить в конфликт с его сутью, упрощая ее и искажая. (Но другого варианта нет: исчезновение сословия подтверждено его превращением в «прослойку» — не о той же рассуждать.) Что поделать, сословия нет, отдельной интеллигентской земли тоже нет, форму они не носят, одинаково себя ведут не всегда. Остается описывать отдельные приметы, признаки, особенности — в расчете единственно на то, что изложение своим ходом сойдется к некоей определенности.

Итак, о сословности речи нет. Не следует говорить и о степени образованности, поскольку решено и установлено, что высшее образование, например, вовсе не гарантирует качество «быть интеллигентом». Обратно, регулярно приводятся примеры интеллигентов с незаконченным средним — из рабочих, колхозников и иной раз (сообщающие об этом всегда почему-то несколько изумлены) даже спортсменов.

Должен ли интеллигент быть умным? Вопрос этот вполне щекотлив, лучше его обойти, отметив, что отвечать на него вовсе не обязательно, поскольку умный человек интеллигентом, опять-таки, может и не являться (напр., он может оказаться мерзавцем). Что же, вот и первый признак: интеллигент — заведомо не мерзавец. Он, очевидно, должен быть человеком хорошим. С другой стороны — ну что такое хороший? Который не склонен подкладывать свиней ближнему? Если так, то это просто человек, «который не склонен подкладывать ближнему свинью». Каждое из подобных мнений-требований открывает класс людей, соответствующее требование выполняющих: мы пробуксовываем (тем более что, бывает, и интеллигенты вынуждены подложить свинью, и даже ближнему).

Нельзя вроде бы говорить и о конкретной профессиональной принадлежности — в связи с вышеупомянутым интеллигентным колхозником (интересно, впрочем, насколько поощренным чувствует себя этот колхозник, явно, видимо, не дурак? И насколько интеллигент — таким манером соотнеся крестьянина с собой — чувствует себя поощрившим оного?).

Зато можно выделить ряд профессий, принадлежность к которым автоматически устраняет возможность быть интеллигентом: это представители т. наз. «творческой интеллигенции», поскольку внутри подобных профессий (да и только ли подобных?) оценки весьма суровы, и, допустим, графомана из милосердия терпеть там не будут.

Интеллигент, скажем, должен быть человеком вежливым. Но вежливый человек — это просто человек вежливый, и ачем изобретать новый термин. Интеллигент должен быть человеком культурным, обычно — видимо, на всякий случай — добавляется, что человеком внутренней культуры. Опять то же самое. (Кстати, отметим, что вежливость внутри данного государства — единственного, как это уже знает весь мир, в мире, давшего миру понятие «интеллигент», носит отчасти характер фронды по отношению к самому государству, она с оттенком «несмотря на . . . » , а распространенная форма упрека: «Вы же интеллигентный человек?! . » — заставляет сомневаться в самом термине.)

Таких признаков можно найти много, что же, дело в их единственной и устойчивой комбинации? Т. е. интеллигент — это человек, который: а ) добр, б) не обязательно образован, в) может быть умен, г) вежлив, д) культурен (внутренне), е) совестлив? Но устроение этого отчасти теоретико-множественного пересечения открывает возможности для появления новых устойчивых терминов, соответствующих иным вариантам пересечения: почему бы, скажем, не образоваться стойкому классу людей, выполняющих все предъявляемые к интеллигентам требования, кроме, быть может, первого? Т. е. злобные, не обязательно образованные, совестливые, вежливые, внутренне культурные и т. д.

Разумеется, сей механицизм явно неуместен, и все проблемы самоопределения полностью снимаются личным ощущением причастности. Интеллигент — человек, считающий себя таковым. Вопросы определения его не волнуют, а если и волнуют, то уже в качестве проблем, и — проблем интеллигента. Заботиться об определениях приходится мне (см. заголовок): это чтобы не принадлежать к чему-то, нужно точно знать — к чему именно ты не принадлежишь.

Здесь, будь я человеком из этого, сконструированного класса (псевдоинтеллигентов злобных — назовем его так), я не преминул бы вставить, что в таком случае «интеллигент» является каким-то перламутровым словом, джокером, в любом конкретном случае означающим нечто однозначное, необходимое контексту («Интеллигенция всей страны, тра-та-тата!», «Есть русская интеллигенция! Вы думали — нет? Есть!», «Но вы же интеллигентный человек»), а способность его породить класс людей обеспечена тем только, что в сомнительных обстоятельствах нашей жизни оно позволяет человеку избежать остаться бесхозным. Но я не злобен и искренне хочу разобраться. Безусловно, реальное, разделяемое состояние, пусть даже и не снабженное внятными признаками. Их отсутствие, конечно же, лишь свидетельство серьезности самого термина. Личное причисление себя к интеллигентам, безусловно, без серьезных оснований не производится.

Сейчас несколько вполне расхожих словосочетаний (авторов как бы не могущих иметь в принципе). «Интеллигент — это прежде всего личность». «Видные представители интеллигенции». «Властитель умов и душ интеллигенции». «Имярек — выразитель взглядов интеллигенции». В общем, интеллигент в той или иной степени равняется на некоторого интеллигента, выбираемого самой интеллигенцией, ее общественным мнением, в качестве, что ли, эталона — но отметим, человека из ряда интеллигентов, его «правофлангового» («левофлангового», точнее). Такой эталон, почти идеал, в принципе достижим, при этом он является человеком, максимально отвечающим самому понятию «интеллигент». Это очень интересно: «интеллигент спектрально чистый» — это вовсе не интеллигент среднеарифметический, напротив — именно лидер. Единственно, здесь что-то не в порядке с личностями, хотя бы сам факт возможности существования подобного духовного лидера.

Заметим, человек реально верующий интеллигентом быть не может — в качестве эталона для него выступает лицо, к его ряду не принадлежащее. Верующий будет просто, например, христианином. То же, в другом варианте, относится и к «творческой интеллигенции». Последняя, впрочем, иллюзий на свой счет не строит: принадлежа к оной, не могу вспомнить случая, чтобы ее представители (во всяком случае — моего поколения и моложе) осуществляли разборки со словами «А. Б. — настоящий интеллигент», «В. Г. — человек не интеллигентный». Термин не в ходу не по причине групповой стеснительности, есть в этом не-уподоблении что-то от воннегутовского (кажется) негра, ответившего на вопрос какой-то случайной леди о том, не католик ли он, что-то вроде: «нет, мэм, с меня хватает, что я черномазый». С меня, во всяком случае, хватает, что я литератор.

Да и как там кому поможешь? Текст ему, что ли, допишешь? Да и как, вообще говоря, можно всерьез помочь другому? Если интеллигенты это умеют — видимо, они обладают способностью в считанные минуты прожить жизнь другого человека. Если речь идет о милосердии — приняв во внимание, что слово «интеллигент» в ходу только в России, — иные земли милосердия не знают и доселе. Если же речь идет о том, чтобы понять текущую надобу человека, то с этим вполне справляются и фарцовщики. Зачем нужен иной, специальный термин помимо общежитейских милосердия и порядочности? Разве что в качестве реакции на местные условия жизни (ну не принято в Штатах регулярно стрелять пятерку до получки, а у нас принято — так, значит, поэтому в России есть такое понятие «интеллигенция»?). Может быть, это умение ставить себя на место собеседника? Ну да, и Карнеги сие настоятельно рекомендует (лет десять назад, кстати, интеллигенция штудировала эту книжку с большим энтузиазмом).

Общность, безусловно, реальна. Какая? Нет общности жизни внутри класса — с точек зрения имущественной и профессиональной, имея в виду и разнообразие сопутствующих образов жизни, расслоение среди интеллигенции наиболее разнообразно. Не следует упускать из виду и прямого генезиса из этой нелепой «прослойки»; интеллигенция — хотя и звучит это неприятно — имеет в себе гораздо больше общего с термином, предложенным ей государством (если вспомнить «рабоче-крестьянскую интеллигенцию»), нежели с былым сословием. И нельзя устранить и вариант некоторого юродства, вызова — в принятии уничижительной, в сущности, клички (после все этих «гнилых интеллигентиков» и самого «прослоечного» места в обществе уничижительность явно не отсутствует), в принятии его с гордостью, как в свое время поступили гезы.
Общность предания? Какого? Профессиональное передается только коллегам. Родовое — близким. Компанейское живет в компании. Общеисторическое, связанное с государством? Вот это уже весьма серьезно. Преемственность временная. Культуры, истории. Но преемственность или ощущение долженствования этой преемственности?

Ведь если говорить о «среднем» интеллигенте — некоторой реальной «среднеарифметичности» его качеств и знаний, — то возможность ощутить преемственность культуры сомнительна: он ведь не то же самое, что человек образованный, культурный. Преемственность исторической судьбы? Но слишком много пробелов в памяти, чтобы ощутить эту преемственность реально (а тогда бы, скорее всего, интеллигенция вновь стала бы сословием — с неминуемым изменением места этого сословия в государстве).

По поводу места сословия в государстве: любой, кто прочитал книгу, написанную в России до 17-го года, уже не может жить, полностью совпадая с государством «после 17-го», — живет он уже в некоторой раздвоенности (что, возможно, состояние интеллигенции и характеризует наиболее точно): язык тот же, земля та же, структуры — совершенно другие. Поэтому, отметим, вполне разумны старания литературоведов определенного толка отыскать в дореволюционных произведениях предвосхищения новой жизни — заботясь, собственно, не об оных, но желая в формах тогдашней жизни типологически выделить отношения, обуревающие общество после 17-го. Примирить, ввязать ту литературу в малопригодную, в сущности, для нее государственную среду.

Небольшое отступление, связанное с возможностью описания интеллигенции в художественной прозе. Очевидно, подобное описание возможно, так, напр., «городская проза» занимается в основном именно этим. Интеллигент в художественном тексте фиксируем. С другой стороны — текст, подобный, например, данному, внутрь художественного произведения помещен быть не может. Таким образом, любой человек, хоть раз в жизни написавший статью любого рода, из интеллигентов выбывает автоматически: эта весьма, надо полагать, существенная сторона его жизни выходит за пределы явлений, которые могут быть усвоены художественным текстом. (Если только, конечно, не принять весьма сомнительное допущение, заключающееся в том, что как только человек берется за дело, он из интеллигентов временно выбывает.) Это, конечно, такой смешной момент.

Не смешно другое. Обычно полагается, что интеллигенция наиболее чутка к культурным процессам, к искусству — даже более чутка, нежели авторы — со стороны-де виднее. Но вот столь повсеместно принятый интеллигенцией Мандельштам. Девяносто пять процентов публикаций и разговоров о нем речь поведут о его противостоянии злому духу искаженного социализма, о трагедии поэта в тоталитарном государстве, о последней дуэли Мандельштама, о его бытовой неустроенности, о Мандельштаме на Кавказе, в солдатах, о мученическом венце. Остальные пять процентов — о его герметичности, будут растолковываться его отдельные строчки с точек зрения постфрейдизма и неоэллинизма, хотя уже больше полувека мы просто в другой литературе, как после Пушкина, и никакого растолковывания не требуется — как написано, так и есть.

И, говоря о преемственности исторической, возможным кажется лишь единственное единство — сознания, обусловленного положением внутри государства. («Есть русская интеллигенция! Вы думали — нет? Есть. Не масса индифферентная, а совесть страны и честь» — умом, надо полагать, автор интеллигенцию наделяет само собой, то есть мы — войдя в нее с черного хода — оказались в формуле «Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи»: сущности сходятся в своих атрибутах и, получается, конгруэнтны. Весьма характерен сам ход строчек: сразу же противопоставиться «им» (без которых, словно, интеллигенция и существовать-то не могла бы) и отнять у «них» права на ум, честь и совесть.) Итак, Россия единственное место на свете, где такое понятие существует.

Чем Россия такая особенная? Много, разумеется, чем. Вот тем, например, что ее язык (может быть, интеллигент — тот, кто хорошо владеет языком? Ох . . .) государственно существует лишь в единственном государстве. Культура — в одном государстве. Предлагаю мысленный эксперимент: представить теперешнюю Россию в качестве самостоятельной части света, наподобие Латинской Америки, испаноязычной повсеместно, многогосударственной: как вы полагаете, в существующей подобным образом русской культуре возникло бы понятие интеллигенции? При том, разумеется, что представители отдельных русскоязычных культур общность между собой бы ощущали? Впрочем, можно сказать, что Россия в некотором роде и является Южно-Американским вариантом — принимая во внимание различный возраст Россий, Россию составляющих — от тысячелетней до семидесятидвухлетней. Интеллигенция в этом случае может быть соотнесена с Россией стотридцатилетней.

Может быть, это и так, но все равно — повлечь за собой рациональное осознание своего места интеллигентом мысль о подобном соотнесении не сможет. Слишком уж с тех пор все изменилось, какие нынче хождения в народ . . . (И , наверное, надо отметить неприменимость подпольносладкого термина «пассионарность» к интеллигенции — следует признать, что за прошедшие семьдесят лет — в целом — пассионариями могли быть кто угодно, только не интеллигенты. Хотя термин здесь и оборачивается трагикомической стороной: сколько не-пассионариев требуется, чтобы одолеть одного пассионария?)

Общее, разделяемое сознание. Разделяемые отношения к жизни, к отдельным ее повседневностям, к вещам принципиальным. Некий разделяемый модуль сознания интеллигенции. Разделяемое сознание вовсе не обязано полностью узурпировать личное сознание интеллигента, но входит в последнее на правах держателя контрольного пакета акций, либо овладев почтой, телеграфом, телефоном, мостами, банками и вокзалами сознания индивидуального. И это вовсе не единомыслие. И, как правило, не единодушие. Но, однако, не возникает и соборность разделенного сознания: напротив, разделенное сознание склонно забирать под свой — якобы — контроль вещи тривиальные: ведь человек — грубо говоря — не чихает на других вовсе не потому, что он интеллигент, а потому только, что поступать так — неправильно. Кроме того, оно склонно кооптировать в себя и «le sens obvie» — «смысл, естественно открывающийся духу»: мнения, возникающие в человеке естественным образом, присущие ему как индивидуальности, возводятся в ранг качеств, присущих именно интеллигенции как классу. Например: чувство собственного достоинства, чувство справедливости, право на несогласие.

Но самая большая неприятность разделяемого сознания связана с тем, что Башляр называл «ночным человеком». Т. е. человеком, имеющим дело с интуицией, личными — за пределами причинно-следственно обусловленных — отношениями с самим собой, с сознанием художественным — по преимуществу «ночным». Разделяемое же сознание может быть только «дневным». И беда здесь не в том, что столь существенная составляющая человека уходит из рассмотрения, как раз наоборот — разделяемое сознание не может позволить себе просто проигнорировать сознание «ночное», оно формирует внутри себя и — разделяемое же! — отношение к нему: к тому, что наиболее индивидуально для каждого. (Вспомним, насколько схожи все варианты экскурсов интеллигентов в области ночного сознания — происходи они под предводительством Блаватской, Сузуки или какого-нибудь англичанина Рамачараки, в любом случае они имеют дело не с различными методиками и системами, но с разделяемым, «дневным» мнением по поводу того, что такое индивидуальное сознание в его «ночном» варианте, с какой-то общепитовской мистикой, в каковую, впрочем, для миогих превратилось и, казалось бы, изначально присущее им христианство.) Интеллигенты, по сути, и являются родом секуляризированных в рамках конкретной государственности христиан.

И по поводу секуляризации. Существует крайне серьезное противоречие между языком и государственной структурой: русский язык по своему развитию, гибкости, насыщенности, степени организации, наконец, превосходит структуры государственные минимум на три порядка (если по государству вывести язык, то все предложения последнего имели бы один вид: подлежащее, сказуемое (глагол в неопределенной форме), а дальше — что угодно через запятую). Возможно, интеллигенция как раз и является тем, что предпринимает тщетную попытку заполнить прогал и осуществить видимость связи между Советским государством и русским языком.

http://parafraz.net/pochemu-ya-ne-intelligent.html