МОЖНО ЛИ «ГОВОРИТЬ ЯСНО» ОБ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ?

 

Глебкин В.В.

                                        То, что вообще может быть сказано, может быть сказано ясно,
о том  же, что сказать невозможно, следует молчать.
                                                          Л. Витгенштейн. Логико-философский трактат
 

                                                                Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышу про него,
а сам ни разу не видел.
                                                                                                                    В.Ерофеев. Москва-Петушки

 

I

    Основным побудительным мотивом к написанию этой работы послужил не академический интерес, а ощущение глубокой лакуны в понимании себя и своей культуры. Жить в русской культуре и не иметь своего мнения о том, кто же такой интеллигент, все равно что не пройти обряда инициации,- настоящим мужчиной тебя считать никто не будет. Когда слышишь, что Андрей Иванович- интеллигентный человек или что Вера Павловна, конечно, умная женщина, но вот интеллигентности ей не хватает, сразу как-то внутренне вздрагиваешь - почему-то вспоминается известный плакат с красноармейцем, направляющим на тебя палец и вопрошающим: «Ты записался добровольцем?» Это жутковатое ощущение усиливается, когда обращаешься к литературным и философским текстам: там другими словами говорится о том же самом. Вот два наудачу выбранных примера: «...вопрос об интеллигенции и духовных ее судьбах принадлежит воистину к числу проклятых вопросов русской жизни. Скажу больше того: то или иное решение имеет роковое значение а истории России» [Булгаков 1990 (1918), с. 125]; «Ни Тейяр де Шарден, ни Вернадский не знали, как именно в деталях может осуществляться движение к ноосфере и ее дальнейшее обогащение. Но они понимали, что важно обеспечить движение общества в этом направлении. Именно эта задача по плечу интеллигенции» [Иванов 1999, с. 60]. По этим примерам можно заметить, что при движении от начала века к его концу изменяется семантика слова, по-иному расставляются акценты, неизменным остается лишь окружающий слово трансцендентальный ореол: Россия, ноосфера. И невольно вспоминается уже упомянутый Венедикт Ерофеев: «Ренан сказал: "Нравственное чувство есть в сознании каждого, и поэтому нет ничего страшного в богооставленности". Изящно сказано, но это не освежает, - где оно у меня, это нравственное чувство? Его у меня нет. И пламенный Хафиз (пламенный пошляк Хафиз - терпеть не могу), и пламенный пошляк Хафиз сказал: "У каждого в глазах своя звезда". А вот у меня ни одной звезды ни в одном глазу».

 

    Чем больше читаешь многочисленные исследования по интеллигенции, тем более размытой и неуловимой становится картина, напоминая известную фразу Аполлона Григорьева о Пушкине. Интеллигенция также оказывается «всем», бесформенным куском пластилина, из которого каждый автор лепит свой образ. Широкое поле во многом противоречащих друг другу интерпретаций приводит к пессимистическим выводам: «Вопрос о происхождении русской интеллигенции является, пожалуй, столь же неизбывным, сколь и безнадежным в научном отношении, поскольку его разрешение тесно связано с самоидентификационными моделями той социальной группы, которая единственно и склонна размышлять над этой проблематикой» [Зорин 1999, с. 36]. Однако если все размышления и исследования о происхождении и природе интеллигенции надо воспринимать как особого рода эмоциональный верлибр, если мы не можем достигнуть внутренней отчетливости в осознании определяющих категорий своей культуры, то в основаниях гуманитарного знания есть какая-то неустранимая фальшь. Наука предполагает дистанцию, а не наивное слияние с материалом. И если эта дистанция невозможна, зачем называть инструмент для самовыражения «службой понимания»?
 

    Требование внутренней ясности и интеллектуальной честности - вот, пожалуй, главный опыт, который я вынес из общения с Григорием Александровичем Ткаченко. Предлагаемые ниже рассуждения - поиск внутренней ясности при работе с ключевыми понятиями собственной культуры, попытка говорить ясно об интеллигенции. Они появились в постоянном внутреннем диалоге с ним, диалоге, который уже не имеет никаких пространственных или временных рамок и, я надеюсь, не закончится.
 

II

 

    Начать, видимо, следует с краткого обзора основных исследовательских интерпретаций и прежде всего с работ по этимологии и семантической эволюции слова. Истоком понятия «интеллигенция» является латинское intellegentia, имеющее значение «понимание, рассудок, познавательная сила, способность восприятия». «Интеллигенция - то, посредством чего душа познает, каковы вещи, каков окружающий мир», - определяет это понятие Цицерон (Cic. Inv., 2, 53).В дальнейшем у Боэция (Cons. phil., V, 4) и, с опорой на него, в схоластической традиции intellegentia определяется как сознание и самосознание божественного разума, с помощью которого он может взглянуть за основания вещей и постичь свои собственные основания. Такое понимание остается определяющим для европейской философии нового времени, опирающейся, осознанно или неосознанно, на средневековую традицию. Некоторым итогом здесь, важным для русской культуры, становится использование понятия Гегелем, у которого «интеллигенция» связана со способностью духа преодолевать многообразное бытие непосредственно данного и приходить к самопознанию. Другой стороной отмеченного представления являются сформулированные Гизо в курсе лекций «История цивилизации в Европе» (1828 г.) идеи об общественном разуме-интеллигенции, задающем магистральную линию исторического развития (см. [Степанов 1999, с. 18-19]). Эта работа Гизо, так же как и тексты Гегеля, была хорошо известна в России.
 

      Обратим внимание, что пока речь шла о теоретическом концепте, о понятии из «научной картины мира», не имеющем непосредственного отношения к обычному языку. Такой дрейф из научного языка в повседневный сопровождается существенной трансформацией значения, в результате которой возникает представление об интеллигенции как о социальной группе с определенным набором характеристик. К анализу этого представления мы и переходим.

 

    Об источнике слова «интеллигенция» в значении социальной группы и производного от него понятия «интеллигент» тоже нет единого мнения¹. Наряду с утверждениями об автохтонном происхождении, берущими начало с П.Д.Боборыкина (который объявил себя автором термина), исследователи говорят о полонизме [Успенский 1999, с. 7], германизме [Лотман 1999, с. 148]. Позиция П.Д.Боборыкина, долгое время поддерживаемая многими историками, в последнее время опровергнута, и сейчас первым известным употреблением Термина считается дневниковая запись Жуковского от 2 февраля 1836 г. (см. [Шмидт 1996, с. 217-218])².

      Отметим сразу, что приведенные изыскания носят скорее «энтомологический» характер, чем проясняют что-то по сути. Их «сухой остаток» состоит в том, что слово «интеллигенция» в социальном значении начинает более или менее интенсивно использоваться с конца 60-х годов XIX в. и большинство употребляющих его людей знакомо с философским смыслом понятия в европейской традиции. Перейдем теперь к изложению основных исследовательских интерпретаций.

 

    В этих интерпретациях удобно выделить три основные обсуждаемые проблемы: кого следует относить к интеллигенции, когда появилась интеллигенция и чем отличается отечественный интеллигент от западного интеллектуала. Основные возможности здесь были обозначены еще в начале прошлого века Р.В.Ивановым-Разумником. Он выделяет два подхода к определению интеллигенции, два типа критериев для определения того, является ли человек интеллигентом, называя их социально-экономическим и социально-этическим³. Социально-экономического определения придерживаются в первую очередь исследователи позитивистских и квазипозитивистских установок, видящие в истории проявление материальных законов и «усредняющие» человека по некоторой совокупности признаков (воспринимающие его как представителя класса или социальной группы). Если не вдаваться в дефиниционные тонкости, то к интеллигентам в предложенной интерпретации относятся люди умственного, духовного труда. При таком понимании интеллигенция не представляет специфически русского явления, она есть во все времена во всех странах. Отчетливо это проявляется в советском варианте марксизма. Луначарский говорил об интеллигенции Древнего Египта и даже шамана называл своеобразным интеллигентом [Луначарский 1924, с. 14]. Отметим, однако, что в интерпретации марксистов содержалось внутреннее противоречие на которое указывал им Иванов-Разумник. В этом социально-экономическом определении они оставляли лазейку для себя.

 

    Указывая на социальную принадлежность интеллигенции к классу буржуазии и на ограниченность ее сознания буржуазным мировоззрением, марксисты говорили о небольшой группе интеллигентов, по словам Луначарского, кучке праведников, за которую «вся русская интеллигенция будет не только прощена, но и почтена» [Луначарский1924, с. 58]. Эта кучка праведников таинственным образом преодолевает заложенные в ее генах классовые интересы и становится во главе пролетариев, сражающихся за свое освобождение, т.е., как замечает Иванов-Разумник, социально-экономическое определение превращается в социально-этическое. Отмеченная двойственность интеллигенции, противопоставление «интеллигенции-I» и «интеллигенции-II» - важный момент в истории концепта, и мы еще вернемся к нему в конце работы. Другой вариант социально-экономического подхода предложен в работах, например, Милюкова. Для Милюкова интеллигенция - образованный класс, т.е. круг людей, получивших определенное образование-[Милюков 1902, с. 22, 28], и против такого подхода Иванов-Pазумник ничего по сути возразить не может. Он только говорит о том, что настоящим интеллигентом может быть и крестьянин, а университетский диплом еще не дает права быть причисленным к интеллигенции, но это лишь констатация того, что определение Милюкова расходится с определением Иванова-Разумника.

 

    Социально-этического определения придерживаются исследователи персоналистской ориентации. Две трактовки, два полюса социально-этического определения задают сам Иванов-Разумник и Ник. Бердяев. Хорошо известна трактовка интеллигенции, которую дает Бердяев в «Истоках и смысле русского коммунизма». Прежде всего он подчеркивает, что русское слово «интеллигенция» не имеет аналогов на Западе, и социальная группа интеллигентов ни в коем случае не совпадает с интеллектуалами, т.е. людьми интеллектуального труда и творчества. Дав определение интеллектула, он пишет далее: «Совершенно другое образование представляла русская интеллигенция, к которой могли принадлежать люди, не занимающиеся интеллектуальным трудом и вообще особенно не интеллектуальные. И многие русские ученые и писатели совсем не могли быть причислены к интеллигенции в точном смысле слова. Интеллигенция скорее напоминала монашеский орден или религиозную секту со своей особой моралью, очень нетерпимой, со своим обязательным миросозерцанием, со своими особыми нравами и обычаями и даже со своеобразным физическим обликом, по которому всегда можно было узнать интеллигента и отличить его от других социальных групп. Интеллигенция была у нас идеологической, а не профессиональной и экономической группой...» [Бердяев 1955, с. 17]. При этом у Бердяева отношение к идеологии этой группы в целом отрицательное. Практически такое же определение, но с обратным эмоциональным знаком дает Иванов-Разумник: «Интеллигенция есть этически - анти-мещанская, социологически-внесословная, внеклассовая, преемственная группа, характеризуемая творчеством новых форм и идеалов и активным проведением их в жизнь в направлении к физическому и умственному, общественному и личному освобождению личности» [Иванов-Разумник1911, с. 12]. Причем автор вполне последователен в проведении своего определения. В другом месте он утверждает, что Белинский-интеллигент, а Булгарин - не интеллигент, Грановский - интеллигент, а Никитенко - не интеллигент и т.д. Когда его оппоненты-марксисты задают ему вопрос о критерии, он признает, что границы дефиниции размыты, но настаивает, что крайние точки определяются четко. Судя по тексту, у него не вызывает никаких сомнений, что представления о свободе и пути к этой свободе носят абсолютный и объективный характер [Иванов-Разумник 1910, с. 182].

 

    Хронологические рамки возникновения интеллигенции «персоналисты» обычно обозначают второй половиной XVIII в. и первыми русскими интеллигентами объявляют Радищева, Новикова, Фонвизина (см. [Иванов-Разумник 1911, с. 29; Бердяев 1955, с. 19; Булгаков1991 (1909), с. 45; Федотов 1991 (1926), с. 79-82]).

 

    В советский период никаких принципиальных изменений в подходах не происходит, и лишь в последние годы появились два сборника, в которых приводятся некоторые качественно новые модели, созданные, впрочем, в уже обозначенном предметном поле. Остановимся на них более подробно.

 

III

    Прежде всего обратимся к статье Б.А.Успенского «Русская интеллигенция как специфический феномен русской культуры» [Успенский1999]. В целом модель Успенского находится в рамках социально-этического подхода. Он пытается уклониться от любых эмоционально окрашенных трактовок интеллигенции в духе «религиозного ордена» Бердяева или «антимещанства» Иванова-Разумника и найти корректное выражение ее идейных установок. В качестве основной характеристики интеллигенции он указывает на ее оппозиционность. «Одним из фундаментальных признаков русской интеллигенции является ее принципиальная оппозиционность к доминирующим в социуме институтам. Эта оппозиционность прежде всего проявляется в отношении к политическому режиму, к религиозным и идеологическим установкам, но она может распространяться также на этические нормы и правила поведения и т.п. При изменении этих стандартов меняется характер и направленность, но не качество этой оппозиционности... В этом, вообще говоря, слабость русской интеллигенции как идеологического движения: ее объединяют не столько идеологическая программа, сколько традиция противостояния, т.е. не позитивные, а негативные признаки. В результате, находясь в оппозиции к доминирующим в социуме институтам, она, в сущности, находится в зависимости от них: при изменении стандартов меняется характер оппозиционности, конкретные формы ее проявления», - утверждается в работе [Успенский 1999, с. 10]. Опираясь на это утверждение, Б.А.Успенский сдвигает границы появления интеллигенции к 30-40-м годам XIX в.⁴  

    Действительно, оппозиция к власти возникает тогда, когда сама власть обретает отчетливую структуру и опирается не на эксцесс, а на закон(там же, с. 13).Нельзя сказать, что Б.А.Успенский был автором идеи, но следует отметить, что он, видимо, первым продумал ее до конца и обозначил основные следствия из нее, в частности, связал «базисные основания» интеллигентского дискурса («Духовность, Революционность, Космополитизм») с построением отрицания к уваровской триаде, явившейся, в свою очередь, реакцией на «Liberté, Egalité, Fratirnité» (там же, с. 17). С предложенным Б.А.Успенским подходом в целом согласились и некоторые другие авторы сборника (см. [Зорин 1999, с. 34; Осповат 1999, с. 47]).

    Особую позицию занял М.Л.Гаспаров, который в своих статьях [Гаспаров 1999; 1999а] додумывает и уточняет подход, названный Ивановым-Разумником социально-экономическим. Для него «русская интеллигенция была западным интеллектуальством, пересаженным на русскую казарменную почву» [Гаспаров 1999а, с. 11], и это определило особенности бытования как самого слова, так и той социальной группы, которую оно обозначало. Отмечая существующий зазор между дефинициями интеллигенции и интуицией повседневного употребления, он обращается к анализу семантики слова «интеллигенция»⁵ и приходит к выводу, что его значение в русском языке, в русском сознании претерпевает любопытную эволюцию. Если этимологически в слове выделяется интеллектуалистическая составляющая, сближающая интеллигента с западным интеллектуалом, то особенности взаимоотношений с властью во второй половине XIX-начале XX в. определяют представление об интеллигенции как «службе совести»,постепенно эволюционирующее в советское время к «службе воспитанности», аналогичной античному humanitas (там же, с. 6-10).

IV

    Так выглядит ситуация на настоящий момент. Заметный разброс в интерпретациях связан, однако, не только со значимостью самого концепта, но и с отсутствием разработанной методологии гуманитарного знания, аналогичной той, которая была выработана Поппером, Куном, Лакатосом⁶ и многими другими зарубежными и отечественными философами и методологами науки для естественных наук. Споры, ведущиеся вокруг постпозитивизма, избавив физиков от очень многих иллюзий, претензий на абсолютное знание, высветили методологические основания работы современного естествоиспытателя. К сожалению, эти споры обошли стороной гуманитарные науки, и блестящие статьи Макса Вебера, ставшие как бы методологической квинтэссенцией идей Дильтея и неокантианцев фрейбургской школы, остались одиноким монументом критическим исследованиям в области методологии гуманитарного знания (см. [Вебер 1995])⁷. В результате мы до сих пор имеем в гуманитарных науках, с одной стороны,«наивную» методологию, в которой методологические нормы соседствуют с идеологическими установками или эстетическими предпочтениями исследователя, а с другой - разрушительную критику любой методологии, например в работах постмодернистов (паразитирующих на очевидных проблемах), просто уничтожающих понятие истины как регулятивного принципа научного исследования.

 

    Возвращаясь к теме данной статьи, отмечу, что главной проблемой при выявлении культурных смыслов слов «интеллигенция», «интеллигент», «интеллигентный» является отсутствие достаточной эмпирической базы. Во всех известных мне работах, посвященных выстраиванию концепта «интеллигенция», интерпретация исследователя опиралась на интуитивное понимание смысла слова, в лучшем случае подтверждаемое одним-двумя десятками примеров его употребления. Однако предварительным условием любой интерпретации в данной области должно стать построение семантического поля слова, опирающееся на сотни, а лучше тысячи случаев его употребления у различных авторов в различные исторические периоды. К сожалению, такой черновой работой, которая, на мой взгляд, позволит существенно уменьшить степень исследовательского волюнтаризма, пока никто не занимается. В результате стадия выявления эмпирического базиса оказывается опущенной, и все пространство исследования занимает интерпретация.
 

    Мы попытаемся избежать подобной деформации и развести, на- сколько это возможно, эмпирический базис и его интерпретацию. Основу для выявления трансформации культурных смыслов слова «интеллигенция» и его дериватов в 80-90-е годы XIX в. составят все тексты А.П.Чехова, включая рассказы, пьесы, статьи и переписку. Понятно, что этот выбор не случаен. Чехов далек от идеологической полемики и одновременно предельно чуток к языку, поэтому у него эволюция слова в «наивной картине мира» почти не «загрязняется» собственными априорными установками. Более того, особая наблюдательность и чуткость Чехова по отношению именно к интеллигенции неоднократнo отмечались его современниками⁸.

 

Результатом сбора материала стали 215 «атомарных языковых фактов» использования Чеховым указанных слов. Цель проделанного анализа состояла в выявлении их семантического окружения, т.е. в выявлении синонимичных и антонимичных понятий, задающих контекст их употребления. При этом, разумеется, учитывались различие между первичными и вторичными речевыми жанрами и возможная трансформация значения слова в контексте всего произведения, а также авторская интонация (ироничная, нейтральная и т.д.). Заметим, однако, что в данном случае сделанные уточнения не внесли существенных изменений в полученные результаты. Связано это, видимо, с тем, что «остранение» значения слова с помощью различных языковых техник используется тогда, когда это значение уже устоялось, и крайне нехарактерно в период его становления. Поэтому те семантические игры со словом «интеллигенция», которые мы находим, например, в советской литературе 60-80-х годов, у Чехова почти не встречаются.

V

      Начнем с проблемы дефиниций. Попытаемся выяснить, кого и по каким критериям относил Чехов к интеллигенции. Здесь нас сразу подстерегают неожиданности. В рассказах 80-х годов основным критерием для Чехова является сословный, вне всякой связи с мировоззрением, нравственной позицией и тем более какой-либо оппозиционностью (сама власть и называется интеллигенцией)⁹.

 

Вот несколько примеров:

 

    На описываемом спектакле присутствовала вся местная знать (становой с семьей, мировой с семьей, доктор, учитель - всего семнадцать человек). Интеллигенция поторговалась и заплатила за первые места только по четвертаку (Ярмарка, 1882).

    Через пять дней на местной станции происходили торжественные проводы секретаря и педагога. Провожать собрались все интеллигенты, начиная с предводителя и кончая подслеповатым пасынком надзирателя Вонючкина (В Париж!, 1886).

   Город торговый, но весьма интеллигентный!.. Например, э-э-э...директор гимназии, прокурор... офицерство... Недурен также исправник... Человек, как говорят, французы, аншантэ. А женщины! Аллах, что за женщины! (Первый любовник, 1886).

    Прямо сословный критерий предлагается в рассказе «Рыбье дело», представляющем собой весьма оригинальный пример социальной стратификации. В нем все социальные слои изображаются определенными рыбами, и после щуки, соответствующей правящей элите, идет голавль со следующим описанием:

    Голавль. Рыбий интеллигент. Галантен, ловок, красив и имеет большой лоб, состоит членом многих благотворительных обществ, читает с чувством Некрасова, бранит щук, но тем не менее поедает рыбешек с таким же аппетитом, как и щука. Впрочем, истребление пескарей и уклеек считает горькою необходимостью, потребностью времени... Когда в интимных беседах его попрекают расхождением слова с делом, он вздыхает и говорит:

      - Ничего не поделаешь, батенька! Не созрели еще пескари для безопасной жизни, и к тому же, согласитесь, если мы не станем их есть, то что же мы им дадим взамен? (Рыбье дело, 1885).

    Как следует из рассказа, к интеллигенции Чехов относит чиновников и дворян среднего уровня, и идеологические характеристики здесь вторичны по отношению к статусу (чиновники и дворяне среднего уровня, т.е. интеллигенты, бранят щук, читают с чувством Некрасова и т.д.).

 

    Этот сословный критерий сохраняется и позднее, однако со второй половины 80-х годов он все заметнее отходит на второй план, подчиняясь другим характеристикам, из которых основной, кажется, становится образованность. На первый взгляд может создаться впечатление, что стоящая за текстами Чехова интуиция здесь соответствует социологической дефиниции интеллигенции как образованного класса. Однако более внимательный анализ показывает, что картина в целом значительно сложнее.

VI

    Прежде всего необходимо учесть заметную в текстах оппозицию «интеллигенция-народ». Часто, когда речь идет об интеллигенции, слово «народ» либо находится рядом, либо подразумевается¹⁰. В некоторых из этих случаев (характерных в первую очередь для 80-х годов) определение интеллигенции дается «методом от противного», т.е. интеллигенция определяется как «не-народ», а интеллигент – как «не-мужик». Причем это противопоставление происходит по всем параметрам:

а) внешность: Этот Ипполит Ипполитыч, еще не старый человек, с рыжей бородкой, курносый, с лицом грубоватым и неинтеллигентным, как у мастерового, но добродушным, когда вернулся домой Никитин, сидел у себя за столом и поправлял ученические карты (Учитель словесности, 1889);
 

б) одежда: За прилавком сидел сам дядя Тихон, высокий, мордастый мужик с сонными, заплывшими глазками. Перед ним, по сю сторону прилавка, стоял человек лет сорока, одетый грязно, больше чем дешево, но интеллигентно. На нем было помятое, вымоченное в грязи летнее пальто, сарпинковые брюки и резиновые калоши на босу ногу(Осенью, 1883).

 

    Далее оказывается, что пальто одето на голое тело. Такая характеристика интеллигентно одетого человека кажется, мягко говоря, странной. Однако Чехов здесь всего лишь имеет в виду, что его герой был одет не так, как одеваются мужики¹¹.

в) привычки, образ жизни: Часы, деньги и прочее... все цело,- начал разговор Чубиков. - Как дважды два четыре, убийство совершено не с корыстными целями.

- Совершено человеком интеллигентным, - вставил Дюковский.

- Из чего же вы это заключаете?

- К моим услугам шведская спичка, употребления которой еще не знают здешние крестьяне.

Употребляют этакие спички только помещики, и то не все (Шведская спичка, 1884).

    Понимаешь ли, тут на пароходе существуют только первый и третий классы, причем в третьем классе дозволяется ехать одним только мужикам, то есть хамам. Если же ты в пиджаке и хоть издали похож на барина или на буржуа, то изволь ехать в первом классе. Хоть тресни, а выкладывай пятьсот рублей. К чему, спрашиваю, завели вы такой порядок? Уж не хотите ли вы этим поднять престиж российской интеллигенции? «Нисколько. Не пускаем вас просто потому, что в третьем классе нельзя ехать порядочному человеку: уж очень там скверно и безобразно» (Гусев, 1890).

      В народе страдают от свекровей, а у нас в интеллигенции от невесток (Записные книжки, 1897).

    Такое понимание слова приводит иногда к неожиданным для современного читателя трактовкам слова «интеллигентность»: Семен и другой, Гаврила, не терпящие интеллигентности и высокомерного тона лакея в пиджаке, очень довольны замечанием барыни (Недобрая ночь, 1886). Вопреки естественным ожиданиям, из контекста далее выясняется, что под интеллигентностью лакея здесь понимается надменное, барское поведение по отношению к мужику, утверждение собственного превосходства.
 

    г) далее, интересны и показательны случаи, когда народ и интеллигенция оказываются взаимодополняющими элементами, вместе покрывающими целое, т.е. для того, чтобы охарактеризовать Россию или жизнь какого-то уголка России, достаточно сказать что-то о народе и интеллигенции. Вот два примера:

 

    Россия такая же скучная и убогая страна, как Персия. Интеллигенция безнадежна; по мнению Пекарского, она в громадном большинстве состоит из людей неспособных и никуда не годных. Народ же спился, обленился, изворовался и вырождается (Рассказ неизвестного человека, 1893).
 

      Астров в «Дяде Ване» характеризует жизнь уезда: Мужики однообразны очень, неразвиты, грязно живут, с интеллигенцией трудно ладить. Она утомляет (Дядя Ваня, 1896).

    Приведем также примыкающий к приведенным фрагментам и отчасти поясняющий их отрывок, в котором народ и интеллигенция характеризуются как две крайности, как бы две крайние точки отрезка, задав которые мы зададим и весь отрезок:

 

    Я должен вам сказать, что в настоящее время честных и трезвых работников, на которых вы можете положиться, можно найти, только среди интеллигенции и мужиков, то есть среди двух этих крайностей - и только. Вы, так сказать, можете найти честнейшего врача, превосходнейшего педагога, честнейшего пахаря или кузнеца, но средние люди, то есть, если так выразиться, люди, ушедшие от народа и не дошедшие до интеллигенции, составляют элемент ненадежный. Весьма трудно поэтому найти честного и трезвого фельдшера, писаря, приказчика и прочее (Неприятность, 1888).

    д) в нескольких рассказах слышна реакция на славянофильские и народнические концепции, причем реакция явно негативная:

 

    - Ты западник! Разве ты понимаешь? Вот то-то и жаль, что вы, ученые, чужое выучили, а своего знать не хотите! Вы презираете, чуждаетесь! А я читал и согласен: интеллигенция протухла, а ежели в ком еще можно искать идеалов, так только в них, вот в этих лодырях...

Взять хоть бы Фильку... За обедом оба брата все время рассказывали о самобытности, нетронутости и целости, бранили себя и искали смысла в слове «интеллигент» (Свистуны, 1885).

 

    -А разве я не трудился? - вспыхнул он. - Впрочем... я интеллигент, а не moujik, где же мне трудиться? Я... я интеллигент!

    Старик не на шутку обиделся, и его лицо приняло мальчишески капризное выражение.

    - Через мои руки тысячи солдат прошло... я околевал на войне, схватил на всю жизнь ревматизм и... и я не трудился! Или, скажешь, мне у этого твоего народа страдать поучиться? Конечно, разве я страдал когда-нибудь? Я потерял родную дочь... то, что привязывало еще к жизни в этой проклятой старости! И я не страдал! (Скука жизни, 1886)¹².

 

VII

     Обратимся теперь к анализу употребления Чеховым слов «интеллигентный», «интеллигентно», «интеллигентность». Определение «интеллигентный» применяется Чеховым к человеку(27 случаев употребления), женщине (14), мужчине (5), Обществу (4),лицу (3), городу (2), внешности (2), пьесе (2), театру (2), жизни (2),кругу (1), субъекту (1), семье (1), народу (1), тону (1), рассказу (1), писателю (1). Рассмотрим наиболее характерные из этих семантических рядов в отдельности.

 

    Начнем с сочетания «интеллигентный человек». Основными характеристиками, находящимися в ближайшем окружении слова «интеллигентный» и выступающими к нему как синонимы, раскрывающие его смысл, являются: «порядочный» (5 случаев употребления), «образованный» (2), «университетский» (2), «либеральный» (2), «интересный» (2), «доброжелательный» (1), «добрейший» (1), «прекрасный»(1), «хороший» (1), «гордый» (1), «нервный» (1), «старательный» (1).Интеллигентный человек хорошо держится (1), т.е. держится вполне благопристойно, не мелко, без фокусов (1), умеет хорошо говорить(2). При этом интеллигентный человек совсем необязательно ярок и талантлив. (Это самый обыкновенный театр, и дело ведется там очень обыкновенно, как везде, только актеры интеллигентные, очень порядочные люди; правда, талантами не блещут, но старательны, любят дело и учат роли. - Письмо А.С.Суворину. 22 декабря 1902 г.Ялта.) Важные обертоны, входящие в понятие «интеллигентный человек», содержатся в следующем высказывании: Сапоги хороши, только почему-то левый тесноват, и оба стучат при ходьбе, так что в них не чувствуешь себя интеллигентным человеком. Но вид у них красивый (Письмо О.Л.Книппер-Чеховой. 18 марта 1904 г. Ялта).

 

    Интеллигентная женщина характеризуется умением модно и со вкусом одеваться (3 случая употребления)¹³. Она «молода» (4), «красива» (З)¹⁴, «умна» (3), «говорит» (1) и «пишет прекрасным литературным языком» (1). Интеллигентную женщину можно узнать по шорох у платья, запаху, голосу (1). С другой стороны, говоря об отрицательных характеристиках, Чехов уточняет: Интеллигентная, или, вернее, принадлежащая к интеллигентному кругу, женщина отличается лживостью (Записные книжки, 1901).

 

  Понятие «интеллигентный мужчина» соседствует с такими характеристиками, как «нескучный» (1), «интересный» (1), «добрый» (1),«смирный» (1), «с тонкими, разумными чертами лица» (1).

 

    Остановимся на контексте употребления Чеховым понятия «интеллигентная внешность».

    Я гляжу на Рублева... Лицо у него испитое и поношенное, но во всей его внешности уцелело еще столько порядочности, барской изнеженности и приличия, что это грубое «дали в шею» совсем не вяжется с его интеллигентной фигурой (Тапер, 1885). Смех лакея, его слова, пиджак и усики произвели на Анну Акимовнувпечатление нечистоты. Она закрыла глаза, чтобы не видеть его, и, сама того не желая, вообразила Пименова, обедающего вместе с Лысевичем и Крылиным, и его робкая, неинтеллигентная фигура показалась ей жалкой, беспомощней, и она почувствовала отвращение(Бабье царство, 1894).

    Показателен и контекст употребления понятий «интеллигентная жизнь», «интеллигентный город», «интеллигентное общество»:Пассажиры в поезде говорят о торговле, новых певцах, о франко-русских симпатиях; всюду чувствуется живая, культурная, интеллигентная, бодрая жизнь... (Дуэль, 1891).

    В настоящее время на Сахалине мы имеем уже три уездных города, в которых живут чиновники и офицеры с семьями. Общество уже настолько разнообразно и интеллигентно, что в Александровске, например, в 1888г. могли в любительском спектакле поставить«Женитьбу»: когда здесь же, в Александровске, в большие праздники, по взаимному соглашению, чиновники и офицеры заменяют визиты денежными взносами в пользу бедных семей каторжных или детей, то на подписном листе обыкновенно число подписей доходит до сорока (Остров Сахалин, 1893).

    Иркутск превосходный город. Совсем интеллигентный. Театр, городской сад с музыкой, хорошие гостиницы... Нет уродливых заборов, нелепых вывесок и пустырей с надписями о том, что нельзя останавливаться (Письмо М.П.Чеховой, 6 июня 1890 г.).

    Сюда же примыкают и следующие примеры:

    Это умная, интеллигентная пьеса, написанная отличным языком и дающая очень определенное впечатление (Письмо М.И.Чайковскому,16 февраля 1890г.).

 

    Хорошее воспитание не в том, что ты не прольешь соуса на скатерть, а в том, что ты не заметишь, если это сделает кто-нибудь другой, - сказал Белокуров и вздохнул. - Да, прекрасная, интеллигентная семья (Дом с мезонином, 1896).

 

    Перед отъездом, кстати сказать, я был на репетиции «Федора Иоанновича». Меня приятно тронула интеллигентность тона, и со сцены повеяло настоящим искусством, хотя играли и не великие таланты (Письмо А.С.Суворину, 8 октября 1898 г.).

     Подведем итог проделанному анализу:

     а) Интеллигентность, по Чехову, - сложно организованная характеристика, не поддающаяся строгой формализации. В нее входит, но ни в коем случае ее не исчерпывает представление о хорошем образовании. Интеллигентность - не столько образованность, сколько определенный стиль жизни, формируемый еще в глубоком детстве и проявляющийся в таких чертах, как голос, тон, фигура, выражение лица, одежда, речь. Интеллигентности нельзя научиться, однако ее сразу замечаешь, причем по едва уловимым, часто неосознанным признакам.

 

     б) Интеллигентность совсем необязательно связана с ярким умом и большим талантом, но, несомненно, связана с внутренним достоинством со сдержанностью, тактом, подчеркнутым уважением к собеседнику.

 

    в) Интеллигентность для Чехова - положительная характеристика. Когда он говорит об отрицательных качествах, то невольно оговаривается: «...интеллигентная, точнее, принадлежащая к интеллигентному кругу».

 

    г) Оппозиционность власти не является обязательной и даже существенной характеристикой интеллигентного человека, интеллигентность, подчеркнем, это не «что», а «как», не набор идей, а определенный стиль, в котором важны не столько идеи, сколько интонация, с которой они произносятся.
 

     Проведенный анализ подтверждается словами самого Чехова, объясняющего брату, кого следует называть интеллигентным человеком: Чтобы чувствовать себя в своей тарелке в интеллигентной среде, чтобы не быть среди нее чужим и не тяготиться ею, нужно быть известным образом воспитанным... Талант занес тебя в эту среду, ты принадлежишь ей, но... тебя тянет от нее, и тебе приходится балансировать между культурной публикой и жильцами vis-à-vis. Сказывается плоть мещанская, выросшая на розгах у рейнского погреба, на подачках. Победить ее трудно, ужасно трудно.

 

        Воспитанные люди должны, по моему мнению, удовлетворять следующим условиям:

       1) Они уважают человеческую личность, а потому всегда снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы... Они не бунтуют из-за молотка или пропавшей резинки; живя с кем-нибудь, они не делают из этого одолжения, а уходя, не говорят: с вами жить нельзя! Они прощают и шум, и холод, и пережаренное мясо, и остроты, и присутствие в их жилье посторонних...

 

        2) Они сострадательны не к одним только нищим и кошкам. Они болеют душой и от того, чего не увидишь простым глазом. Так, на-пример, если Петр знает, что отец и мать седеют от тоски и ночей не спят благодаря тому, что они редко видят Петра (а если видят, то пьяным), то он поспешит к ним и наплюет на водку. Они ночей не спят, чтобы помогать Полеваевым, платить за братьев-студентов, одевать мать.

 

        3) Они уважают чужую собственность, а потому и платят долги.

       4) Они чистосердечны и боятся лжи как огня. Не лгут они даже в пустяках. Ложь оскорбительна для слушателя и опошляет его в глазах говорящего. Они не рисуются, держат себя на улице так же, как дома, не пускают пыли в глаза меньшей братии... Они не болтливы и не лезут с откровенностями, когда их не спрашивают... Из уважения к чужим ушам они чаще молчат.

 

        5) Они не унижают себя с той целью, чтобы вызвать в другом сочувствие. Они не играют на струнах чужих душ, чтоб в ответ им вздыхали и нянчились с ними. Они не говорят: «Меня не понимают!»или: «Я разменялся на мелкую монету! Я [...]!..», потому что все это бьет на дешевый эффект, пошло, старо, фальшиво...

      6) Они не суетны. Их не занимают такие фальшивые бриллианты. как знакомства с знаменитостями, рукопожатие пьяного Плевако, восторг встречного в Salon'e, известность по портерным... Они смеются над фразой: «Я представитель печати!!», которая к лицу только Родзевичам и Левенбергам. Делая на грош, они не носятся с своей папкой на сто рублей и не хвастают тем, что их пустили туда, куда других не пустили... Истинные таланты всегда сидят в потемках, в толпе, подальше от выставки... Даже Крылов сказал, что пустую бочку слышнее, чем полную...

 

      7) Если они имеют в себе талант, то уважают его. Они жертвуют для него покоем, женщинами, вином, суетой... Они горды своим талантом...

 

        8) Они воспитывают в себе эстетику. Они не могут уснуть в одежде, видеть на стене щели с клопами, дышать дрянным воздухом ,шагать по оплеванному полу, питаться из керосинки. Они стараются возможно укротить и облагородить половой инстинкт... Им нужны от женщины не постель, не лошадиный пот, [...] не ум, выражающийся в умении надуть фальшивой беременностью и лгать без устали... Им, особливо художникам, нужны свежесть, изящество, человечность, способность быть не [...], а матерью... Они не трескают походя водку, не нюхают шкафов, ибо знают, что они не свиньи. Пьют они, только когда свободны, при случае... Ибо им нужна mens sana in corpore sano (Письмо Н.П.Чехову, март-1886).

 

    Таким образом, интеллигентность, по Чехову, это не даваемый никаким образованием, а прививаемый только воспитанием стиль жизни, свойственный лучшим дворянским семьям и с каждым годом все заметнее уходящий в прошлое.

     Что писатели-дворяне брали у природы даром, - пишет Чехов в другом письме, - то разночинцы покупают ценою молодости. Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, - напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая (Письмо А.С.Суворину, 7 января 1889 г.).

    По последним фрагментам отчетливо заметно, что оппозицией к интеллигентности у Чехова выступает мещанство (разумеется, не как сословие, а как культурная категория). Противопоставление интеллигенции и мещанства не менее значимо для русской культуры рубежа веков, чем противопоставление интеллигенции и народа, и, переходя к интерпретациям, имеет смысл остановиться подробнее на генезисе этого категориального треугольника.

 

VIII

    Возвращаясь к началу статьи, отметим, что представления Чехова об интеллигенции и интеллигентности весьма сложно организованы и не укладываются в рамки ни социально-экономического, ни социально-этического подхода. Интеллигентность - это больше, чем образованность, но это и не набор определенных либеральных идей. Представление об интеллигенции формируется в ключевом для дальнейших судеб русской культуры треугольнике: «народ»-«интеллигенция»-«мещанство», причем за каждой из этих категорий стоит не столько набор идей, сколько определенный стиль жизни¹⁵. Именно здесь проходит черта, отделяющая отечественного интеллигента от западного интеллектуала: «интеллигенция» связана жесткими семантическими связями с понятиями «народ» и «мещанство», у западного «интеллектуализма» другое семантическое поле. Этот факт объясняет и появление понятия «интеллигенция» лишь в конце 60-х годов XIX в.: ранее ни «народ», ни «мещанство» еще не стали ключевыми культурными категориями. Разумеется, тот стиль жизни, о котором говорит Чехов, оформился прежде, однако вне оппозиции «народу» и «мещанству» он имел существенно иной культурный смысл.

 

     В заключение для придания картине хотя бы условной полноты и завершенности имеет смысл обозначить в виде тезисов общую линию развития русской культуры в XIX в., определившую появление категории интеллигенции.

 

      1. Та русская культура, носителями которой мы являемся, начинается с Петровских реформ. Предшествующая история видится сквозь призму идеологом, заданных в ХУШ-Х1Х вв.¹⁶. Ключевой для теоретического уровня этой культуры является оппозиция «Россия»- «Запад» («Европа»), порождающая, в свою очередь, дополнительный ряд оппозиций; некоторые из них существовали, разумеется, и раньше, но теперь оказались в новом контексте: «православие»-«католичество», «соборность (коллективизм)»-«эгоизм», «сердце»-«рассудок», «вера»-«закон», «организм»-«механизм», «община»-«государство», «патримониализм»-«капитализм» («феодализм»), «народ»-«интеллигенция», «интеллигенция»-«мещанство», «индивидуализм»-«обезличенность». Набор этих категорий будет создавать проблемное поле всех ключевых для русской культуры Х1Х-ХХ вв. философских и историософских произведений и определять потенциальный текст ¹⁷ русской философии так же, как понятия «бытие», «сущность», «форма», «материя», «акт», «потенция» и др. - западноевропейской или «инь», «ян», «дао», «дэ», «ци», «ли», «жэнь», «син» - китайской.

 

      2. Не останавливаясь на истории формирования всего концептуального каркаса, заметим, что примерно с конца 40-х годов «народ» начинает занимать одно из центральных мест в обозначенной системе оппозиций. Историко-культурные механизмы указанного процесса хорошо изучены: это разрыв культурной целостности в результате Петровских реформ, приведший к образованию двух культур вместо одной, и болезненное осознание этого разрыва, особенно остро происходящее после войны 1812 года ¹⁸.

      Поиск национальной идентичности приводит к формированию характерного сначала для славянофилов, а затем все шире и шире распространяющегося представления о том, что именно с простым народом связано своеобразие русской культуры. При этом жизнь «образованного класса» является слепком с западной культурной традиции, т.е. инородным для русской культуры образованием. С ростом значимости категории «народ» появляется необходимость в специальном обозначении ее отрицания, подчеркивающем в этом отрицании не-народное, инородное начало¹⁹. Такую функцию с конца 60-х годов и начинает выполнять интеллигенция, которая соответствует условно обозначенной в начале статьи «интеллигенции-1».

 

    Отмечу, что за несколько лет до этого (в 1852 г.) появляется итоговая статья И.В.Киреевского «О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России», в которой формируется основное философское содержание оппозиции «Россия»-«Европа», проходящее по линии «раздвоение»-«целостность»: «...там раздвоение духа, раздвоение мыслей, раздвоение наук, раздвоение государства, раздвоение сословий, раздвоение общества, раздвоение семейных прав и обязанностей, раздвоение нравственного и сердечного состояния, раздвоение всей совокупности и всех отдельных видов бытия человеческого, общественного и частного: в России, напротив того, преимущественное стремление к цельности бытия внутреннего и внешнего, общественного и частного, умозрительного и житейского, искусственного и нравственного. Поэтому, если справедливо сказанное нами прежде, то раздвоение и цельность, рассудочность и разумность будут последним выражением западноевропейской и древнерусской образованности» [Киреевский 1979 (1852), с. 290]. Именно эту целостность и находят славянофилы в русском народе, противопоставляя ее раздвоенности и метаниям «публики».

    Далее, наряду с этим общим местом, сближающим официальную идеологию и мыслителей как славянофильской, так и западнической; ориентации, было представление о миролюбивом, пассивном характере русского народа, стремящегося скорее подчиняться, чем повелевать. Для того чтобы реализовать дремлющие в русском народе возможности, требовалась внешняя сила, которая придала бы этой аморфной, хотя и благодатной материи нужные формы ²⁰. Такой силой и должна была стать интеллигенция, но не вся, а лучшая, «прогрессивная» ее часть, которая в состоянии преодолеть собственные сословные предрассудки, собственное «западное» происхождение и образ жизни и учить русский народ его «народности». Такая интеллигенция условно обозначена в начале статьи как «интеллигенция-II». Два этих культурных смысла понятия «интеллигенция» и приводят к появлению социально-экономического и социально-этического определений, а также объясняют столь характерные для русской интеллигенции в ее взаимоотношениях с народом учительскую и покаянную интонации.

 

      3. Обозначая другой вектор развития, т.е. говоря об интеллигенции как «не-мещанстве», мы должны обратиться к 20-30-м годам XIX в.Кажется, что именно в этот период происходит кардинальная трансформация культурных смыслов слова «пошлость». В текстах ХП-ХУП вв.«пошлость» имеет отчетливо выраженные положительные обертоны(«пошлый» означает «исконный», «давний», «настоящий», например: А золото бы было пошлое (Сим. Обих. книг оп., XVI в.), т.е. настоящее, действительное). В XVIII в. начинается дрейф культурных смыслов, который становится явным, например, в текстах Пушкина и Гоголя. Можно показать, что «пошлыми» Пушкин называет рассуждения, имеющие характер общих мест, но тем не менее выражающие стойкие и опасные заблуждения, удаляющие, а не приближающие нас к истине(«ложные, хотя и пошлые»). Гоголь же вводит в семантику слова«пошлый» отчетливо выраженный параметр величины. «Пошлый» для него - «ничтожный», «примитивный», «мелкий», т.е. человек, живущий своими мелочными, повседневными интересами, теряющийся среди«богатырей духа», воспитанных неохватными русскими просторами.

 

    Развиваясь дальше, «пошлость» превращается к 70-80 годам XIX в.в одно из самых страшных слов в русской традиции. Иногда назвать человека пошлым - значит отказать ему в праве быть человеком²¹.

    Несколько позднее появляется категория мещанства (характеризующая не сословие, а определенный стиль жизни), которая связывается с понятием пошлости и получает свое оформление, пожалуй, у А.И.Герцена²². Представления о пошлой, мещанской жизни как жизни, лишенной высоких стремлений, сводящейся к мелочному устройству собственного быта, алчному стремлению к наживе, жизни без высоких помыслов и целей стали еще одной точкой, отталкиваясь от которой формировалось понятие интеллигенции. Некоторый промежуточный итог этого процесса зафиксирован в «Вехах», и, кажется, диагноз «Вех» подтверждает намеченную здесь линию развития: характерные черты интеллигенции оформляются в силовом поле выделенных смысловых центров. Однако ситуация начала века обладает и рядом особенностей, для выявления которых требуется свой эмпирический базис.

      4. Обратимся теперь к основным моментам дальнейшей эволюции понятия.
  4.1. В начале XX в. семантический потенциал, заложенный в понятии «интеллигенция», начинает все активнее использоваться идеологами, узурпирующими те или иные смысловые аспекты и создающими на их основе свои, «единственно верные» интерпретации. Необходимость в четком различении двух смысловых пластов, смешанных в понятии «интеллигенция» - определенного мировоззрения или идеологии и определенного стиля жизни, - приводит к все более активному использованию мировоззренческой характеристики «интеллигентский» («интеллигентская философия», «интеллигентское сознание»),противостоящей стилистически маркированному понятию «интеллигентный» («интеллигентная внешность», «интеллигентное поведение»). В это время формулируются «социально-экономическое» и«социально-этическое» определения интеллигенции, и именно в это время на уровне идеологически заданной интерпретации возникает мотив оппозиционности интеллигенции, тема противостояния интеллигенции и власти. Определяющее влияние на дальнейшие интерпретации оказали здесь, видимо, тексты «Вех». Хотя авторы «Вех» и пытались разделить интеллигенцию в узком и в широком смысле слова²³, их характеристики, данные леворадикальной интеллигенции, были перенесены в дальнейшем на интеллигенцию в целом.

 

    4.2. В 20-30-е годы со словом «интеллигенция» происходит еще одна существенная трансформация. Если до этого его семантика определялась самоописаниями интеллигентов, то теперь новое поколение получает доступ к печатному слову. Для него уже не является чем-то очевидным предшествующая традиция, и его представление об интеллигенции формируется в духе идеологом, сформулированных советской властью. Именно в этот период возникает представление о слабости, безволии интеллигенции, способной лишь говорить, но неспособной принимать ответственных решений, не способной проникнуться героическим энтузиазмом строителя нового мира. Некоторое время «интеллигентский» и «рабоче-крестьянский» дискурсы существуют независимо, затем начинается их переплетение, приводящее в итоге к существенным изменениям в семантической структуре слова.

 

    4.3. Эти изменения, прослеженные по литературным текстам 60-80-х годов, могут быть в первом приближении сформулированы следующим образом. Оппозиции «интеллигенция»-«мещанство» и «интеллигенция»-«народ», отчетливо разделяемые в конце XIX в., теперь смешиваются. С одной стороны, «мужик» и «мещанин» объединяются в образе «простого человека», часто несдержанного и грубого, даже морально неразборчивого, но цельного,, решительного, чуждого интеллигентской рефлексии, человека дела, а не долгих разговоров о нем.С другой стороны, в качестве синонима «интеллигента» все чаще используется «интеллектуал», и этический пафос интеллигентности заметно ослабевает, заменяясь связанными с представлением об интеллектуале иронией и снобизмом. Разумеется, описанные трансформации могут быть прослежены лишь на фоне картины, созданной в конце XIX в. и в целом сохраняющей свои очертания. Они не отменяют ее, но указывают на направление дальнейшего семантического дрейфа.

_______________________

1  См. [Корупаев 1995б с. 11-15}.

2 Впрочем, не все исследователи согласны с тем, что у Жуковского слово «интеллигенция» имеет социальное значение. См., например, [Успенский 1999, с. 8].

3 См. [Иванов-Разумник 1910, с. 8].

4 Странно звучит утверждение А.Л.Зорина о том, что «со времен Бердяева и Федотова было принято считать, что интеллигенция в России возникает в николаевскую эпоху с распадом единой государственно-дворянской культуры» [Зорин 1999, с. 34]. Как мы уже отмечали, и Бердяев, и Федотов датируют возникновение интеллигенции. XVIII в.

5 Современные лингвисты говорят в этом случае о значении слова в «наивной картине мира». См., например, [Апресян 1995, с. 58-60].

6 Блестящим образцом таких исследований, причем не столько в главной идее научно-исследовательских программ, сколько в критическом анализе работ предшественников и конкретных примерах, является книга Лакатоса [Лакатос 1995]

7 Разумеется, нельзя сказать, что исследователи в области гуманитарных наук не занимаются вопросами методологии. Однако все исследования здесь носят бессистемный характер и не привели к возникновению школ, сопоставимых по значимости с Венским кружкомили школой Поппера. Хотя логический позитивизм пытался распространить выработанную им методологию на историческое знание, эти попытки выглядят гораздо менее продуктивными, чем в случае естественнонаучных дисциплин. См., например, [Гемпель 1977, с. 72-93].

8 См., например, высказывание Гершензона в «Вехах»: «И действительно, средний интеллигент, не опьяненный активной политической деятельностью, чувствовал себя с каждымгодом все больнее... В длинной веренице интеллигентских типов, зарисованных таким тонким наблюдателем, как Чехов, едва ли найдется пять-шесть нормальных человек» [Гершензон 1991 (1909), с. 102].

9 Из 86 «языковых фактов» по 1890 г. включительно 46 имеют «сословное» значение и еще 15 допускают такую трактовку, нося неопределенный характер.

10 Число таких фрагментов относительно невелико в количественном отношении (19), но они очень показательны качественно. Чехов в этих фрагментах как бы проговаривается, выводя на поверхность семантические связи, которые остаются скрытыми в других ситуациях.

11 Кстати, характерность такого словоупотребления отмечает и Иванов-Разумник, который возмущенно пишет: «Чуть ли не ежедневно вы можете встретить в газетном отделе "происшествий" сообщение, что там-то и там-то был найден труп неизвестного человека "в интеллигентском платье", или что, "судя по костюму, покойный принадлежал к интеллигентному классу"» [Иванов-Разумник 1910, с. 213]. Но для него, конечно, подобное употребление - злостное хулиганство.

12 В данной работе нас не интересуют собственные представления Чехова о взаимоотношениях интеллигенции и народа, нам интересно как раз то, что «выговаривает» за него сам язык. Однако чтобы не формировать ложных стереотипов, имеет смысл привести без комментариев три цитаты:

<Придет время, когда интеллигент и тебя, мужика, будет воспитывать и холить, как своего сына и свою дочь. и даст тебе науку и искусство, и не одни лишь крохи как теперь, до тех же пор ты - раб, мясо для пушек. > (Записные книжки, 1896-1897).

    Сила и спасение народа в его интеллигенции, в той, которая честно мыслит, чувствует и умеет работать (Записные книжки, 1896-1897).

  Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже. когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр. Я верю в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России там и сям - интеллигенты они или мужики, - в них сила, хотя их и мало. Несть праведен пророк в отечестве своем; и отдельные личности, о которых я говорю, играют незаметную роль в обществе, они не доминируют, но работа их видна; что бы там ни было, наука все подвигается вперед и вперед, общественное самосознание нарастает, нравственные вопросы начинают приобретать беспокойный характер и т.д. и т.д. - и все это делается помимо прокуроров, инженеров, гувернеров, помимо интеллигенции en masse и несмотря ни на что (Письмо Н.И.Орлову, 22 февраля 1899 г.).

13 Например: Одета она была по-домашнему, но модно и со вкусом, как вообще одеваются в N. все интеллигентные барыни (Огни, 1888).

14 Хотя возможны и такие высказывания: Был у нас Гольщев. Говорил, что Вы обошлись с ним с приветливою суровостью. Говорил также, что у Вас интеллигентное выражение; о красоте же Вашей не обмолвился ни единым словом. Очевидно. Вы некрасивы, что для меня, конечно, весьма и весьма обидно, так как я являюсь лицом заинтересованным(Письмо Л.С.Мизиновой. 23 июля 1893 г. Мелихово).

15 Не обсуждая здесь тему влияния указанных оппозиций на восприятие интеллигенцией революции и формирование советской культуры, приведем здесь лишь одно высказывание Адриана Пиотровского, приемного сына Ф.Ф.Зелинского и ученика В.В.Иванова: «Или пролетариат будет делать искусство, или его будут делать лавочники. А интеллигенция? Подлинная интеллигенция, не мещанство "интеллигентных" профессий, всегда производила духовные ценности, а не потребляла их. Вкусы интеллигенции никогда не определяли стиля эпохи. За стиль нашей эпохи борются рабочий и мещанин» [Пиотровский 1920. с. I]. См. также [Глебкин 1998, с. 75-91].

16 Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить интерпретации русской истории, например, в «Первом философическом письме» П.Я.Чаадаева, статье И.В.Киреевского «О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России» и работе К. Д.Кавелина «Взгляд на юридический быт древней России».

17 О понятии потенциального текста см. [Романов 1997, с. 119; Глебкин 1998, с. 50-54].

18 Ярким примером такого осознания является приписываемая А.С.Грибоедову и датируемая 1826 г. статья «Загородная поездка». Приведем фрагмент из нее: Под нами, на берегах тихих вод, в перелесках, в прямизнах аллей, мелькали группы девушек; мы пустились за ними, бродили час, два; вдруг послышались нам звучные плясовые напевы, голоса женские и мужские с того же возвышения, где мы прежде были. Родные песни! Куда занесены вы с священных берегов Днепра и Волги? - Приходим назад: то место было уже наполнено белокурыми крестьяночками в лентах и бусах: другой хор из мальчиков; мне более всего понравились двух из них смелые черты и вольные движения. Прислонясь к дереву, я с голосистых певцов невольно свел глаза на самих слушателей-наблюдателей, тот поврежденный класс полуевропейцев, к которому и я принадлежу. Им казалось дико все, что слышали, что видели: их сердцам эти звуки невнятны, эти наряды для них странны. Каким черным волшебством сделались мы чужие между своими! Финны и тунгусы скорее приемлются в наше собратство, становятся выше нас, делаются нам образцами, а народ единокровный, наш народ разрознен с нами, и навеки! Если бы каким-нибудь случаем сюда занесен был иностранец, который бы не знал русской истории за целое столетие, он, конечно бы заключил из резкой противоположности нравов, что у нас господа и крестьяне происходят от двух различных племен, которые не успели еще перемешаться обычаями и нравами [Грибоедов 1988 (1826), с. 383-384].
19 То что потребность в такой категории была очень острой, свидетельствует следующий набросок К.С.Аксакова (он датируется 1857 г.):

    Было время, когда у нас не было публики... Возможно ли это? - скажут мне. Очень возможно и совершенно верно: у нас не было публики, а был народ. Это было еще до построения Петербурга. Публика - явление чисто западное и была заведена у нас вместе с разными нововведениями. Она образовалась очень просто: часть народа отказалась от русской жизни, языка и одежды и составила публику, которая и всплыла над поверхностью...

      Публика выписывает из-за моря мысли и чувства, мазурки и польки, народ черпает жизнь из родного источника. Публика говорит по-французски, народ - по-русски. Публика ходит в немецком платье, народ - в русском. У публики - парижские моды. У народа - свои русские обычаи... Публика спит, народ давно уже встал и работает. Публика работает (большей частью ногами по паркету); народ спит или уже встает опять работать. Публика презирает народ; народ прощает публике. Публике всего полтораста лет, а народу годов не сочтешь. Публика преходяща, народ вечен. И в публике есть золото и грязь; но в публике грязь в золоте, в народе - золото в грязи [Аксаков 1995, с. 402-403].
20 В концепции «официальной народности», имеющей ярко выраженные романтическиеистоки (см. [Зорин 1996]), такой силой был царь, а народ выступал как пассивный материал для лепки новых форм. Отметим, что тема Бесчеловечности русского человека, известная,например, по «Пушкинской речи» Достоевского, кажется, имеет исток здесь - русский может чувствовать английскую душу лучше англичанина, арабскую - лучше араба, т.е. представляет собой материю, способную принимать любые формы.

21 Ан др ей. Жена есть жена. Она честная, порядочная, ну, добрая, но в ней есть привсем том нечто принижающее ее до мелкого, слепого, этакого шершавого животного. Во всяком случае, она не человек. Говорю вам как другу, единственному человеку, которому я мог бы открыть свою душу. Я люблю Наташу, это так, но иногда она кажется мне удивительно пошлой, и тогда я теряюсь, не понимаю, за что, отчего я так люблю ее или, по крайней мере, любил... (Чехов А.П.. Три сестры. Действие 4).

22 Приведу как иллюстрацию несколько фрагментов из «Былого и дум»: В идеал, составленный нами, входят элементы верные, но или не существующие более, или совершенно изменившиеся. Рыцарская доблесть, изящество аристократических нравов, строгая чинность протестантов, гордая независимость англичан, роскошная жизнь итальянских художников, искрящийся ум энциклопедистов и мрачная энергия террористов - все это переплавилось и переродилось в целую совокупность других господствующих нравов, мещанских. Они составляют целое, т.е. замкнутое, оконченное в себе воззрение на жизнь, с своими преданиями и правилами, с добром и злом, с своими приемами и с своей нравственностью низшего порядка.

  Как рыцарь был первообраз мира феодального, так купец стал первообразом нового мира: господа заменились хозяевами. Купец сам по себе- лицо стертое, промежуточное; посредник между одним, который производит, и другим, который потребляет, он представляет нечто вроде дороги, повозки, средства.

  Рыцарь был больше он сам, больше лицо, и берег, как понимал, свое достоинство, оттого-то он, в сущности, и не зависел ни от богатства, ни от места; его личность была главное; в мещанине личность прячется и не выступает, потому что не она главное: главное - товар, дело, вещь, главное - собственность.

    Рыцарь был страшная невежда, драчун, бретер, разбойник и монах, пьяница и пиетист, но он был во всем открыт и откровенен, к тому же он всегда готов был лечь костьми за то, что считал правым; у него было свое нравственное уложение, свой кодекс чести, очень произвольный, но от которого он не отступал без утраты собственного уважения или уважения равных.

    Купец - человек мира, а не войны, упорно и настойчиво отстаивающий свои права, но слабый в нападении; расчетливый, скупой, он во всем видит торг и как рыцарь вступает с каждым встречным в поединок, только мерится с ним - хитростью. Его предки, средневековые горожане, спасаясь от насилий и грабежа, принуждены были лукавить: они покупали покой и достояние уклончивостью, скрытностью, сжимаясь, притворяясь, обуздывая себя. Его предки, держа шляпу и кланяясь в пояс, обсчитывали рыцаря; качая головой и вздыхая, говорили они соседям о своей бедности, а между тем потихоньку зарывали деньги в землю. Все это естественно перешло в кровь и мозг потомства, сделалось физиологическим признаком особого вида людского, называемого средним состоянием.

    Пока оно было в несчастном положении и соединялось с светлой закраиной аристократии для защиты своей веры, для завоевания своих прав, оно было исполнено величия и поэзии. Но этого стало ненадолго, и Санчо Панса, завладев местом и запросто развалясь на просторе, дал себе полную волю и потерял свой задорный юмор, свой здравый смысл; вульгарная сторона его натуры взяла верх.

    Под влиянием мещанства все переменилось в Европе. Рыцарская честь заменилась бухгалтерской честностью, изящные нравы - нравами чинными, вежливость - чопорностью, гордость- обидчивостью, парки- огородами, дворцы- гостиницами, открытыми для всех (т.е. для всех имеющих деньги). 

    Прежние, устарелые, но последовательные понятия об отношениях между людьми были потрясены, но нового сознания настоящих отношений между людьми не было раскрыто. Хаотический простор этот особенно способствовал развитию всех мелких и дурных сторон мещанства под всемогущим влиянием ничем не обуздываемого стяжания...

    Вся нравственность свелась на то, что неимущий должен всеми средствами приобретать, а имущий - хранить и увеличивать свою собственность: флаг, который поднимают на рынке для открытия нового торга, стал хоругвию нового общества. Человек de facto сделался принадлежностью собственности; жизнь свелась на постоянную борьбу из-за денег...

    Все партии и оттенки мало-помалу разделились в мире мещанском на два главные стана: с одной стороны, мещане-собственники, упорно отказывающиеся поступиться своими монопoлиями, с другой - неимущие мещане, которые хотят вырвать из их рук их достояние, но не имеют силы, то есть, с одной стороны, скупость, с другой -зависть. Так как действительно нравственного начала во всем этом нет, то и место лица в той или другой стороне определяется внешними условиями состояния, общественного положения [Герцен 1956 (1856), с. 381-383].

    То, что вы видите на большой сцене государственных событий, то микроскопически повторяется у каждого очага. Мещанское растление пробралось во все тайники семейной и частной жизни. Никогда католицизм, никогда рыцарство не отпечатлевались так глубоко, так многосторонне на людях, как буржуазия.

    Дворянство обязывало. Разумеется, так как его обязанности были долею фантастические, то и обязанности были фантастические, но они делали известную круговую поруку между равными. Католицизм обязывал, с своей стороны, еще больше. Рыцари и верующие часто не исполняли своих обязанностей, но сознание, что они тем нарушали ими самими признанный общественный союз, не позволяло им ни быть свободными в отступлениях, нивозводить в норму своего поведения. У них была своя праздничная одежда, своя официальная постановка, которые не были ложью, а скорей их идеалом.

    Нам теперь дела нет до содержания этого идеала. Их процесс решен и давно проигран. Мы хотим только указать, что мещанство, напротив, ни к чему не обязывает, ни даже к военной службе, если только есть охотники, т.е. обязывает, per fas et nefas, иметь собственность. Его евангелие коротко:

  Наживайся, умножай свой доход, как песок морской, пользуйся и злоупотребляй своим денежным и нравственным капиталом не разоряясь, и ты сыто и почетно достигнешь долголетия, женишь своих детей и оставишь по себе хорошую память...

    Из протестантизма они сделали свою религию - религию, примирявшую совесть христианина с занятием ростовщика, -религию до того мещанскую, что народ, ливший кровь за нее, ее оставил. В Англии чернь всего менее ходит в церковь.
    Из революции они хотели сделать свою республику, но она ускользнула из-под их пальца так, как античная цивилизация ускользнула от варваров, т.е. без места в настоящем, нос надеждой на instaurationem magnam [Герцен 1956 (1856), с. 385-386].

23 См. например, слова Бердяева: «Говорю об интеллигенции в традиционно русском смысле этого слова, о нашей кружковой интеллигенции, искусственно выделяемой из общенациональной жизни. Этот своеобразный мир, живший до сих пор замкнутой жизнью под двойным давлением, давлением казенщины внешней - реакционной власти, и казенщины внутренней- инертности мысли и консервативности чувств, не без основания называют"интеллигентщиной" в отличие от интеллигенции в широком, общенациональном, обще-историческом смысле этого слова. Те русские философы, которых не хочет знать русская интеллигенция, которых она относит к иному, враждебному миру, тоже ведь принадлежат к интеллигенции, но чужды "интеллигентщины"» [Бердяев 1991 (1909), с. 24]. Впрочем, отметим, что это различие проводилось авторами «Вех» недостаточно четко и давало повод к смешиванию двух понятий.

Литература

1. Аксаков К. С. Опыт синонимов: публика - народ. – 1995
2. Аксаков К. С. Эстетика и литературная критика. М., 1995.
3. Апресян Ю.Д. Избранные труды. Т. I. Лексическая семантика.М..1995.
4. Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. Париж, 1955.
5. Бердяев Н.А. Философская истина и интеллигентская правда. - Вехи. Интеллигенция в России: Сб. ст. 1909-1910. М„ 1991.
6. Булгаков С.Н. На пиру богов. - Из глубины. Сборник статей о русской интеллигенции. М., 1990.
7. Булгаков С.Н. Героизм и подвижничество. - Вехи. Интеллигенция в России: Сб. ст. 1909-1910. М., 1991.
8. Вебер М. «Объективность» познания в области социальных наук исоциальной политики. - Культурология. XX век. М., 1995.
9. Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. 1. М., 1994.
10. Гаспаров М.Л. Русская интеллигенция как отводок европейской культуры. - РОССИЯ/RUSSIA. Вып. 2 [10]: Русская интеллигенция и западный интеллектуализм: история и типология. М., 1999.
11. Гаспаров М.Л. Интеллектуалы, интеллигенты, интеллигентность. - Русская интеллигенция. История и судьба. М., 1999.
12. Гемпель Карл. Мотивы и «охватывающие» законы в историческом объяснении. - Философия и методология истории. М., 1977.
13.  Герцен А.И. Сочинения в 9 томах. Т.5. Былое и думы. Ч. 4—5.М.,1956.
14. Гершензон М.О. Творческое самосознание.- Вехи. Интеллигенция в России: Сб. ст. 1909-1910. М., 1991.
15. Глебкин В.В. Ритуал в советской культуре. М., 1998.
16. Грибоедов А.С. Загородная поездка. - Сочинения. М., 1988.
17. Зорин А.Л. Идеология «православия-самодержавия-народности» и ее немецкие источники. - В раздумьях о России (XIX век). М., 1996.
18. Зорин Андрей. Уваровская триада и самосознание русского интеллигента. - РОССИЯ / RUSSIA. Вып. 2 [10]. М., 1999.
19. Иванов Вяч. Вс. Интеллигенция как проводник в ноосферу.- Русская интеллигенция. История и судьба. М., 1999.
20. Иванов-Разумник Р. В. Об интеллигенции. СПб., 1910.
21. Иванов-Разумник 1911- Иванов-Разумник Р.В. История русской общественноймысли. Т. 1. СПб., 1911.
22. Киреевский И. В. О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России. - Киреевский И. В. Критика и эстетика. М., 1979.
23. Корупаев А.Е. Очерки интеллигенции России. Ч.1. Очерки теории интеллигенции. М., 1995.
24. Лакатос Имре. Фальсификация и методология научно-исследовательских программ. М„ 1995.
25. Лотман М.Ю. Интеллигенция и свобода (к анализу интеллигентского дискурса). - РОССИЯ / RUSSIA. Вып. 2 [10]. М., 1999.
26. Луначарский А. В. Интеллигенция в ее прошлом, настоящем и будущем. М., 1924.
27. Милюков П. Из истории русской интеллигенции. СПб., 1902.
28. Осповат А.Л. Смерть Пушкина, рождение интеллигенции (реплика по поводу дискуссии). - РОССИЯ / RUSSIA. Вып. 2 [10]. М., 1999.
29. Пиотровский Адр. Диктатура. - Жизнь искусства, 1920, № 584-585.
30. Романов В.Н. Исповедь научного работника, или Утешение методологией. - Три подхода к изучению культуры. М.. 1997.
31. Степанов Ю.С. «Жрец» нарекись, и знаменуйся: «Жертва» (К понятию «интеллигенция» в истории российского менталитета). - Русская интеллигенция. История и судьба. М., 1999.
32. Успенский Б.А. Русская интеллигенция как специфический феномен русской культуры. -РОССИЯ / RUSSIA. Вып. 2 [10]. М„ 1999.
33. Федотов Г.П. Трагедия интеллигенции.- Федотов ГЛ. Судьба и грехи России (избранные статьи по философии русской истории и культуры). В 2-х т. Т. 1. СПб., 1991.

 

http://ec-dejavu.ru/i/Intelligentsia.html