К ВОПРОСУ ОБ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

Лев Тихомиров

I

Возражения “Русской мысли” (ноябрь 1895 года) на мою статью “Что делать нашей интеллигенции?” побуждают меня подвергнуть этот вопрос новому рассмотрению.

“Русская мысль” пробует определить, что такое интеллигенция. Я сам издавна интересовался этим вопросом и в старые годы немало способствовал той запутанности его понимания, которую теперь встречаю в “Русской мысли”. Наиболее подробно разбирал я его в статье “В защиту интеллигенции” (“Дело”, 1882 год, под псевдонимом И. Кольцов) и книге “La Russie politique et sociale” (Paris, 1885). Эту последнюю не ввожу в разбор, потому что для нее потребовалось бы писать целое сочинение, а между тем некоторые исходные мои пункты того времени очень близки к аргументации “Русской мысли”; в определении же значения интеллигенции статья 1882 года выражает собой совсем другую сторону самомнения этого слоя.

Поэтому, думаю, уместно будет для более разностороннего рассмотрения вопроса взять совместно мою статью 1882 года и статью “Русской мысли” 1895 года.

Что такое интеллигенция? Какова ее социальная роль? Это две стороны одного и того же вопроса. Понятно, что он отчасти уясняется и отрицательным путем, то есть выяснением того, что не есть интеллигенция. Я в 1882 году и “Русская мысль” в 1895-м совершенно одинаково начинаем с этого отрицательного пути, возражая на обвинение интеллигенции в сословном характере. Мне тогда это обвинение представлялось прямо злостной выдумкой реакционеров. “Русская мысль” теперь в свою очередь обзывает меня даже софистом за то, что я усматриваю в интеллигенции черты сословности. Итак, защитники интеллигенции постоянно заботятся снять с этого слоя обвинение в сословности; с другой стороны, есть, очевидно, нечто, постоянно возбуждающее мысль о какой-то ее сословности.

Кто же прав? Для решения этого посмотрим ближе аргументацию в пользу “бессословности” интеллигенции. Своей я не стану приводить, потому что на данном пункте она не представляет никакого существенного различия от нынешней аргументации “Русской мысли”. Я указывал, что сословность характеризуется присутствием материального интереса, тогда как интеллигенция объединяется лишь идеей. Я указывал на состав интеллигенции, слагающейся из людей всевозможных сословий. Все это также поверхностно, как ныне у “Русской мысли”. Перехожу поэтому прямо к ее аргументации. Как видно, однако, двенадцать лет с тех пор прошло недаром. Взгляды нынешнего либерального журнала представляют весьма характеристическую смесь передовых европейских идеи с отзвуками наших национальных.

II

Вот что говорит ныне “Русская мысль”. Цитирую буквально, лишь с небольшими сокращениями.

“В Западной Европе, — говорит наш передовой орган, — при расчленении общества на классы, при классовом управлении, почти до последнего времени был невозможен тот роковой вопрос, над которым в течение трех десятков лет работает русская интеллигенция: вопрос о том, что делать? Только в последнюю четверть столетия, когда европейская интеллигенция и общество более или менее начинают сознавать непригодность для дальнейшего развития общества чисто классового строя, этот вопрос становится роковым и там. И там интеллигенция начинает становиться бессословной или, точнее, неклассовой”.

Далее, переходя к нашей интеллигенции, “Русская мысль” говорит: “Какой класс составляет наша интеллигенция? Буржуазию, аристократию, демос, пролетариат, четвертое или даже пятое сословие? Только ответив на этот вопрос, можно было бы говорить о классовом сознании нашей интеллигенции. Но дело в том, что такой ответ невозможен, потому что наша интеллигенция, как, впрочем, и европейская, в настоящее время стоит вне классов. Она явление не классового строя, а национального сознания... Иного понимания жизни, иного типа, иной работы, кроме национальных, интеллигенция иметь не может, если бы даже и хотела. Все дело в том, что она, и только она, истинно национальна, и именно потому, что она не представляет класса. Сознание интеллигенции может быть только национальным, потому что сама она есть продукт, и притом единственный чистый и беспримерный продукт, национального сознания”. Журнал поясняет, что “сознание, например, крестьянства — это сознание и стремление классовые”. Так же и у всех других слоев нации. У одной лишь интеллигенции нет ничего, кроме чисто национального сознания. Поэтому интеллигенции не приходится учиться у народа.

“Массовое еще не значит национальное. И конечно, не интеллигенции учиться у массы пониманию жизни”. Роль интеллигенции есть роль воспитательная, и не в отношении одного юношества. “В положении юношества находились и до сих пор находятся и взрослые. Слишком мы еще некультурны, чтобы наша интеллигенция могла и теперь отказаться от своей педагогической, воспитательной миссии. Ей и теперь приходится — и слава Богу, что приходится, — не служить какому-либо общественному классу, а учить — учить и юношество, и взрослых людей разных общественных классов, и самый народ. Интеллигенции учиться у народа нечему. Она, собственно говоря, есть его освещенное знанием сознание”. Впрочем, если не у народа, то у кого-то другого ей все-таки следует учиться, ибо “Русская мысль” оговаривается: “Чтобы учить, надо знать, чему учить, надо, стало быть, и самому учиться”.

III

Прежде чем оценивать смысл этих речей, не могу не остановиться на странных понятиях современного интеллигента относительно европейского учения о классах. Мы в наше время знали свои уроки тверже. “Русская мысль” говорит: “Чтобы учить, надо самому учиться”. Это справедливо. Интересно бы знать только, где учится журнал г-на Гольцева [1], полагая, что только в Западной Европе общество расчленено на классы, в России же нет... У каких историков или социологов взято такое ультраславянофильское понятие? Далее, “Русская мысль” убеждена, будто бы русская интеллигенция значительно опередила европейскую, так что уже тридцать лет работает над тем, о чем в Европе начинают догадываться лишь в последние двадцать пять лет. Откуда взята такая самомнительная идея? Будучи доказана, она, пожалуй, послужила бы к доказательству превосходства наших национальных основ перед европейскими и должна была бы привлечь “Русскую мысль” в ряды самых горячих сторонников самодержавия, православия и народности, дающих нашей интеллигенции возможность так быстро опередить самую передовую Европу. К сожалению, своеобразный тезис “Русской мысли” в действительности доказывает не превосходство русской интеллигенции, а лишь то, что она нынче стала уж совсем плохо учиться.

Могу уверить “Русскую мысль”, что европейское и вообще “научное” учение о классах, классовом обществе и классовом государстве совсем не таково, как ей кажется. Это учение считает расчленение на классы социальным законом и ни для каких стран, ни для каких эпох не знает исключений. Лишь общество, лишенное всех современных основ, может быть неклассовым. Таково, по этой доктрине, предполагаемое на заре человечества общество первобытного коммунизма; таково же предполагаемое ею в будущем коммунистическое общество, о коем мечтает социализм. Все остальное, известное нам в истории, будь это Китай или Ассирия, Франция или Россия, жило и живет по закону классового строения, классовой борьбы и классового государства.

Далее. Эта доктрина не знает и никакой внеклассовой интеллигенции. Как все остальное, интеллигенция всегда имеет классовый характер. Это не значит, чтобы она сознательно отстаивала эгоистические классовые стремления. Напротив, она всегда, будучи феодальной или буржуазной, идеализирует себя и идею своего класса и воображает, будто представляет идею общечеловеческую. Но это — субъективно-слоевая иллюзия. Та “внеклассовая” интеллигенция, о которой говорит “Русская мысль” и которая будто бы явилась в Европе лишь последние двадцать пять лет, поэтому точно так же вовсе не считает себя “внеклассовой”. Она, напротив, вполне понимает, что представляет собою идею пролетариата. Конечно, эта идея имеет в виду уничтожить классы и создать коммунистическое бесклассное общество. Но пока этого еще не произошло — интеллигенция остается классовой, в чем, по доктрине, видит и силу свою, и свои надежды на будущее. Если бы она теперь сознала себя внеклассовой, она бы тем самым убедилась в полном бессилии своем осуществить свои планы социалистического переворота, надежду на что дает ей только поддержка пролетариата.

Вот каково действительное европейское учение о классах, которое так сбивчиво знает “Русская мысль”, воображающая, будто бы она опередила Европу. Если “Русская мысль” не поверит мне на слово, рекомендую ей почитать хотя Энгельса, которого редакция, конечно, легко достанет в своем собственном книжном магазине.

IV

Если редакция “Русской мысли”, достодолжно перечитав продаваемые ею книжки, признает себя разделяющей учение о классах, то я предложу ей вопрос: какой же именно русский класс, какую реальную силу представляет ее пресловутая, опередившая Европу интеллигенция? Если она представляет собой идею какого-либо русского класса, то, стало быть, она имеет и сама классовый характер. Если она не есть выражение идеи какой-либо реальной силы, то она есть просто скопление мечтателей, которые могут фантазировать о чем им угодно, но перестроить Россию не имеют средств. Ибо если “Русская мысль” соблаговолит почитать произведения “науки” об обществе (хотя бы и не социалистов), она поймет, что никакая наука не признает возможности произвольно перестраивать общество. Наука социальная — всех направлений — совершенно одинаково понимает общество как некоторый самостоятельно развивающийся процесс, влиять на который можно лишь тогда, когда мы сами составляем часть его. Из этого, вероятно, и “Русская мысль” способна будет понять, что ее интеллигенция даже не может быть внеслоевой, внеклассовой, что она, для возможности действия, должна быть слоевой частью нации. Это не есть обвинение, это не есть клевета реакционеров, как я во времена молодости полагал, а явление неизбежное и естественное. Обвинение или порицание может явиться лишь при рассмотрении того, что именно представляет “интеллигенция”, точно так же, как при этом может явиться и похвала. Если есть за что похвалить, то придется похвалить, если есть за что — придется упрекнуть или осудить. Но сам по себе факт “сословности” интеллигенции не есть предмет ни порицания, ни похвалы, а просто выражение естественных, неизбежных социальных законов.

V

Только тогда, когда орган интеллигенции, опередившей Европу, одолеет премудрость классовой доктрины, нам может открыться возможность собеседования на почве “научной”. В ожидании перейдем к тому, как понимает свою “интеллигенцию” “Русская мысль”, следуя не указанию неизвестной ей науки, а вдохновению своего интеллигентного “самосознания”.

Прошу читателей припомнить вышеприведенные цитаты. “Русская мысль” доказывает, что интеллигенция не принадлежит ни к крестьянству, ни к дворянству, ни к буржуазии, вообще ни к одному классу или сословию. Но значит ли это, что она стоит вне классов или сословий? Кажется, не трудно сообразить, что это еще не доказано. Дворянство, например, не принадлежит ни к духовенству, ни к крестьянству, ни к буржуазии. Значит ли это, что оно стоит вне сословий? Да ведь оно само есть сословие, почему именно и не принадлежит к другим сословиям. Аргументация “Русской мысли” доказывает именно сословность интеллигенции. Либеральный журнал сам даже объясняет нам, какое сословие она образует. Оказывается, что все остальные сословия не способны представить общее национальное самосознание. С другой стороны, Россия очень необразованна. И вот отчленяется особенное сословие — интеллигенция, которая специализируется на этих двух функциях: 1) выражение национального сознания, 2) просвещение народа и общества... Претензия не малая, но, во всяком случае, выставляя ее, как же отрицать сословность интеллигенции? Сверх того, нельзя не заметить, что идея эта вовсе не оригинальна и не опережает Европу, а составляет лишь повторение весьма старых идей Сен-Симона и О. Конта о новом правящем сословии. Разница лишь в том, что “отсталые” европейцы за 60—70 лет до г-на Гольцева понимали, что говорят и чего хотят, а “Русская мысль” этого и ныне не обнаруживает. Присваивая интеллигенции единственное понимание, а стало быть, и истолкование национального сознания, увольняя ее от обязанности учиться у народа и, наоборот, вменяя ей в обязанность всех прочих учить и просвещать, передовой журнал умудряется не видеть, что его интеллигентный идеал сводится к могущественному правящему сословию, опекающему нацию не только с какой-либо внешней стороны, но уже в самых глубинах ее духовной жизни. Это нечто вроде своеобразной теократии, как ясно понимал О. Конт. Таково чистосердечное “показание” интеллигента о роли, к которой он стремится. К нему время прибавить и мое 1882 года, когда я тоже состоял в их “сословии”.

Собственно, замыслов “Русской мысли” я не имел. Я был не либералом, а революционером-народником. Искренний сторонник демократии, поклонник принципа свободы, я бы и тогда выступил во имя народной самостоятельности против такой интеллигенции, о какой мечтает “Русская мысль”. Такой правящий класс я бы признал еще более опасным и деспотическим, нежели все прочие. Да и понятно. Сам римский папа не мечтает о столь полном порабощении себе земных народов. Я ценил свой слой, то есть интеллигенцию, именно потому, что предполагал его орудием оживления народной жизни, и смысл интеллигенции искал преимущественно на почве нравственной.

VI

Доказывая, что интеллигенция составляет явление органическое, неизбежное и полезное, я говорил, что сущность интеллигенции составляет подвижничество за правду.

“Искание истины и способов осуществления правды в общественной жизни исстари знакомо русскому народу. Многочисленные народные странники, подвижники Древней Руси исполняли именно функции современной интеллигенции. Вспомните юродствующих, обличавших земную неправду пред лицом самого Грозного, Башкиных [2], размышляющих о греховности рабства в христианском обществе и т.д., — и вы убедитесь, что русская земля никогда не оскудевала способностью выделять из себя людей, фанатически отыскивающих идеалы правды и добра”*. Конечно, Древняя Русь искала правды на религиозной основе, а современная интеллигенция — на основах науки. Но я этому различию не придавал существенного значения и заключал, что “нравственный облик современного искателя истины представляет совершенно аналогичные черты”. “Каждое общественное явление, — говорил я, — имеет первоначальным источником какое-нибудь чувство или потребность личности. Интеллигенцию создает возбужденное и доведенное до интенсивности нравственное чувство. В человеке от природы существует потребность гармонии между его нравственными идеалами и действительностью окружающей жизни”. имеет первоначальным источником какое-нибудь чувство или потребность личности. Интеллигенцию создает возбужденное и доведенное до интенсивности нравственное чувство. В человеке от природы существует потребность гармонии между его нравственными идеалами и действительностью окружающей жизни”.

Полагая, по своему революционному мировоззрению, будто бы разлад между идеалами и действительностью ныне особенно велик, я рассуждал так:

“Как голод понуждает человека к работе, к эмиграции, к разбою, так этот нравственный голод порождает современного интеллигентного подвижника. Жизнь с ее неправдою, поруганием идеалов фанатизирует нравственное чувство отдельных личностей и неудержимо гонит их к отысканию способов восстановить нарушенное равновесие. В Древней Руси человек, выдвинутый на такой путь, изучал Священное Писание, делался монахом, подвижником”. Теперь он идет к науке. “Наука объясняет строение мира, все явления природы, говорит о человеке, о законах общественной жизни”. К ней тянется современный подвижник, и в результате складывается полный тип интеллигенции.

* В защиту интеллигенции. — Дело. 1882. № 4.

Г-н Гольцев принимает в ведение интеллигенции “национальное сознание” и дело поучения народа. Я в том же “ведомстве” сосредоточивал нравственное чувство народа. Вот как люди способны идеализировать идею своего слоя!

Но продолжим цитаты.

VII

“Интеллигенция, — рассуждал я, — не только неизбежна, но и нужна. Нелегко на свете прожить по правде. Тысячи житейских забот увлекают каждого, богатого и бедного, вельможу и пролетария, в глубокий омут всевозможных дрязг. Борьба за существование оскотинивает человека. Такое положение дела в настоящее время особенно обострено. Когда общий строй жизни сообразен все-таки с нашими представлениями о справедливости, мы, во многом греша, не теряем, однако, веры в силу и обязательность своих идеалов. Современное положение общества гораздо хуже. Условия жизни крайне осложнились и перепутались. Поступок, противоречащий нашим собственным убеждениям, перестал быть слабостью или грехом, потому что сделался неизбежен. Залепляемые житейской грязью и пылью, наши идеалы тускнеют. Мы не видим для них места в действительности, и они начинают казаться чем-то не от мира сего, неприменимым и бессильным. В довершение всего такое положение вещей представляется не временным, не случайным, а вечным, постоянным. Конца ему совершенно не предвидится. Усложнившаяся жизнь так непонятна и запутанна, что способна сбить с толку даже очень сильный и вооруженный большими знаниями ум. Что же сказать о массе общества и народа? Человек массы часто не имеет возможности даже просто охватить взглядом эту сложную машину жизни. Конкретное осуществление смутных идеалов правды окончательно затуманивается. Как осуществить начала справедливости, как примирить противоречия жизни, мы не знаем и принуждены бессильно смотреть, как жизнь возвеличивает и укрепляет неправду, унижает и искореняет справедливость.

Состояние в высшей степени опасное. Если примирение жизненных противоречий затягивается и в сознании народа окончательно будет признано невозможным, то идеал погиб. Бессильная отвлеченность никому не внушает уважения, и народ непременно должен погрузиться в зоологический культ силы, ловкости и удачи. Но здесь же кончается жизнедеятельность общества. Лишенное того, что составляет самую душу его, общество разлагается и умирает.

В такие исторические эпохи интеллигентный подвижник получает особенно важное значение. Он необходим как одно из главнейших условий для прекращения начавшегося разложения общества”.

VIII

“Такой подвижник, — доказывал я далее, — тем дороже, что выработать его не легко. Нужно особенно здоровое нравственное чувство, чтобы выдержать развращающее влияние жизни. А затем, даже такой человек, сохранивший в чистоте свою душу, все-таки еще не может служить "солью земли". Для этого нужно еще, чтобы он понимал жизнь или хотя воображал, что понимает. Он должен знать действительные или воображаемые средства для торжества правды над неправдой. Только эта уверенность в своем понимании жизни и путей спасения дает человеку смелость идти против течения. Но в настоящее время эта уверенность редко вырабатывается иначе как при некоторой степени образования. Человек, знающий о существовании науки, но не нашедший к ней доступа, в большинстве случаев будет робеть перед жизнью.

Вот как много нужно условий, чтобы в среде общества выработался подвижник правды.

А затем, действительно ли такой человек обладает истиной или нет, но, убежденный в своей правоте, каждый из них способен возрождать и поддерживать в массах уверенность в том, что идеалы правды не фантазия, не бесплотная мечта, а выражение мирового закона. Фанатическое убеждение личности передается массе хотя бы в более мягкой форме уверенности или надежды. Открытая защита правды, неукротимый протест против неправды дают массе хоть изредка образчик той силы, которая заключается в правде, а доставляя ей хотя случайное торжество, доказывают, что она не пустая абстракция. Колеблющееся нравственное чувство большинства, задавленного житейскими невзгодами, отдыхает и укрепляется на этих высоких примерах. Но значение подвижника не исчерпывается этим оздоровляющим влиянием. Он не только будит общественное чувство и призывает его к правде, а указывает и практические способы ее осуществления. Они могут быть иногда фантастичны, но бывают и основательны, иногда гениальны. Даже оставаясь в отдельности односторонними, эти люди в совокупности бросают в народное сознание много верных соображений, переработав которые своим практическим умом народ получает возможность во многом реформировать свою жизнь. Таким образом, подвижник, будя чувство, дает путеводную нить и разуму. Он же является и первым инициатором в осуществлении новой идеи...”

IX

Так писал я в 1882 году. Что сказать теперь об этих строках, в которых довольно тонко подмеченная правда так странно перемешана с очевиднейшей ошибкой?

Я обрисовывал значение подвижника правды для общественной жизни.

С удовольствием перечитываю эти строки; все это верно, и все это нужно повторять и повторять обществу... Вопрос лишь в том, при чем тут непременно интеллигенция? Я говорил о подвижниках Древней Руси. Да разве они не такие же и ныне? Разве и теперь решимость и готовность “постоять за правду до последнего” не проявляется в людях всех сословий, там и сям, редко, как и в Древней Руси и как вообще на свете, но отнюдь не исчезая? С какой стати я монополизировал это высокое состояние нравственного чувства в одной своей интеллигенции?

Охотно признаю, что в нашем образованном слое вообще и в той его части, которую я считал единственно достойной имени “интеллигенция”, подвижничество за правду имело свое место. Но оно ли характеризует интеллигенцию? Ведь вот, например, в 1882 году я отказывал Каткову и Аксакову в чести принадлежать к интеллигенции. И, однако, уж конечно, Катков и Аксаков были не меньшими подвижниками своей правды, чем господа Гольцевы, Оболенские и т.п. Не смешно ли и сравнивать? Да и я сам, конечно, теперь выдерживаю несравненно более тяжелую борьбу за свою правду, чем в 1882 году. И, однако, теперь я уже оказываюсь вне рядов “интеллигенции”, как объявляет “Русская мысль”.

Стало быть, дело вовсе не в подвижничестве за правду, не в напряжении нравственного чувства. Его может не быть даже в минимальной степени, и деятель будет все-таки числиться в рядах интеллигенции. Наоборот, можно буквально заморить себя в мученическом отстаивании своей правды — и быть объявленным не имеющим ничего общего с интеллигенцией.

Ясное дело, стало быть, что мое объяснение 1882 года столь же ничего не объясняет, как теперешняя формулировка “Русской мысли”. Интеллигенция, говорит она, есть “освещенное знанием национальное сознание”. И, однако, “консерваторы-самобытники” к ней не относятся. Значит, у Каткова, Аксакова, Данилевского, Достоевского, Леонтьева и т.д. и т.д. национального сознания не было... Оно почему-то есть лишь у Гольцевых, Оболенских, Милюковых и прочих Иванов Ивановичей Ивановых.

В 1882 году я знал Россию во сто раз меньше, чем теперь; мой опыт был сравнительно ничтожен, и мое знакомство с наукой общечеловеческой, во всяком случае, гораздо меньше, чем теперь.

Но, по учению “Русской мысли”, “национальное сознание, просвещенное знанием”, у меня тогда все-таки было. Теперь же, когда я во всех отношениях лично вырос, а к России стал ближе, оказывается, что национальное сознание у меня исчезло. Что это за чудеса в решете!..

Повторяю, ни мое объяснение 1882 года, ни нынешнее объяснение “Русской мысли”, нимало не показывая, что такое интеллигенция, рисуют лишь ее чрезвычайное сомнение, а также ее замкнутость. Действительно, лишь отчужденностью от тесной связи с другими национальными слоями можно объяснить ее слепоту на нравственные и умственные свойства других людей, вследствие чего она и способна воображать, будто бы одна обладает человеческими свойствами. Эта черта проявляется как у тех крайних радикалов, которых самооценку выражал в 1882 году я, так и у тех умеренно-аккуратных либералов, выразительницей которых явилась “Русская мысль”, но у этих последних в еще сильнейшей степени.

“Русская мысль” вошла уже в такую узкую кружковщину, что исключает из состава интеллигенции целые слои, доселе признававшиеся неотъемлемой ее частью. Она объявляет, что интеллигенции нечему учиться у народа и не у народа, конечно, она должна учиться пониманию жизни... Но если такова идея интеллигенции, то из этого слоя исключаются уже не одни славянофилы или “консерваторы”, но и “народники”, а также все разновидности “толстовцев”. Узкий классовый лун ни в одном слое интеллигенции не проявился более резко, как именно в либеральных защитниках интеллигентской бессословности.

XI

Веяние этого духа особого сословия, претендующего на господствующее положение в нации, чувствуется в основе стремлений всей интеллигенции. Мы видим, что он отчленяет понятие о ней от понятия о вообще образованном слое. Как я в 1882 году, так и “Русская мысль” в 1895 году — совершенно правы, поддерживая разграничение “интеллигенции” от “образованного слоя”. Под “образованным слоем” понимается слой людей, освоившихся с наукой и умственно развитых. Никто из этого слоя не исключает ни Каткова, ни преосвященного Никанора, ни графа Дмитрия Толстого, как не исключить Герцена или Чернышевского. В “интеллигенцию” входят только последние имена. В “интеллигенцию” войдет, с полного одобрения “Русской мысли”, любой радикальный студент, предпочитающий слушать лекции какой-нибудь либеральной бездарности, чем “консерватора”, создавшего целую отрасль науки. В интеллигенцию войдет скорее “мало успевший” семинарист отрицательного образа мыслей, нежели ученый архиепископ Никанор. Граф Дмитрий Толстой в “интеллигенции” не состоит, но какой-нибудь глуповатый канцелярист его, передающий “радикалам” политические секреты графа, войдет с полным правом в этот круг и т.д.

Итак, значит, в чем же разгадка сущности “интеллигенции”? Кажется, ясно, что принадлежность к ней непременно требует известного направления. Все, что так или иначе примыкает к идее мирного или насильственного переворота общества с заменой его реальных исторических основ основами мечтательного социализма, — все это, независимо от степени своих знаний, ума, развитости, нравственного чувства, войдет в понятие “интеллигенция”. Именно такое состояние умов, такая “миссия” объединяет “интеллигенцию”, и ничто другое. Таково, полагаю, бесспорное определение интеллигенции как исторического явления и как наличного факта русской жизни. Я, по крайней мере в настоящее время, в конце своего наблюдения и размышления, не могу найти другого общего и очевидного определения. Все остальное, вроде “подвижничества” или “выражения национального сознания”, есть в “интеллигенции” дело чисто случайное. Среди нее бывали люди умные и действительно с чертами “подвижника”, бывали полные невежды, бездарности и своекорыстнейшие карьеристы. Но все они, при разнице в степени уважения к себе, одинаково пользуются правом гражданства в “интеллигенции”. Стало быть, оценивая “интеллигенцию”, должно брать во внимание прежде всего именно ее основу, то есть известное направление.

XII

Если же мы посмотрим с этой точки зрения, то без труда увидим, чем создана “интеллигенция”. Дело не в “подвижничестве”, которое требует лишь осуществления, а не изменения идеала. Дело и не в науке, которая вовсе не санкционирует замыслов этого слоя. “Интеллигенция” есть прямое создание плохого ученичества, того, которое первоначально определялось способностями праздного барства, впоследствии плохо выработанного разночинства, поступившего в школу барского отрицания, и в обоих периодах — чтением легких книжек, но не самостоятельным наблюдением жизни. Что такой слой, от своего, русского, отстававший, а к чужому, научному, не умевший толком пристать, являлся неизбежно — это легко допустить. Но точно так же неизбежно зарастание плохого поля бурьяном. Что появление такой разновидности “образованного слоя” составляет доказательство некоторого нездорового состояния России — это опять вероятно до бесспорности. Но, составляя признак и последствие исторической болезни, этот слой отнюдь не составляет лекарства против нее. В этом все и дело.

России был и остается нужен образованный человек, нужен был, нужен и теперь подвижник правды. Но это ничуть не значит, чтобы ей нужен был “интеллигент”, со всеми его претензиями на господство в дезорганизованной им же стране.

Эти претензии, положим, мало-помалу становятся все более смешны. Чем сильнее и серьезнее развивается в стране образование, тем слабее становится влияние собственно “интеллигента”, который и ныне уже приобретает репутацию скорее недоучки, чем образованного человека. Точно так же чем более развивается слой образованный, тем реже “подвижник правды” попадает в ряды “интеллигенции”, так как он уже имеет более легкую возможность осветить свои нравственные стремления серьезно образованной мыслью. Этими причинами, конечно, и объясняется понижение собственно интеллигентного слоя и тот факт, что он оживляется и приобретает влияние как раз в те моменты, когда расстраивается Россия, и, наоборот, съеживается и уходит в свою скорлупку каждый раз, когда оживляется Россия, и на каждом пункте, где она оживляется.

Этот ряд явлений тоже бросает немалый свет на вопрос о том, что такое интеллигенция, и на то, откуда в ней явились зародыши сословного духа.

XIII

Дело в том, что мечты “Русской мысли” о господствующей роли этого слоя совершенно точно выражают внутреннюю логику развития интеллигентной идеи, порожденной слабыми сторонами истории нашего просвещения.

Идя сверху, это просвещение проводилось, понятно, по преимуществу верхними правящими слоями. Бюрократическо-господская закваска поэтому с самого начала весьма сильно сказывается в образованном слое. Но особенно сильно развилась она в “передовой” его части, которая с течением времени все более отчленяется от остального образованного слоя. Это явление ясно для тех, кто понимает историю “передовых” идей в самой Европе.

Идеи либерального демократизма, как впоследствии идеи социального демократизма, порождаемые разрушением внутренней национальной организации, в свою очередь доводили это разрушение до конца, а тем самым неизбежно вели к созданию нового правящего класса* — “представителей народной воли”.

Это политиканствующее сословие уже повсюду развилось в странах либерального демократизма, принимая в свои ряды ту бойкую, речистую, немножко образованную часть населения, которая не годится к более серьезной работе в рядах нации. Этому новому сословию и теперь уже не житье, а масленица в конституционных странах. При будущем социалистическом строе, если ему суждено хотя не надолго осуществиться в Европе, это сословие управителей, распорядителей и т.п. потребует еще гораздо большего количества членов и займет еще более выгодное положение. Это будет полное осуществление “бессословных” мечтаний “Русской мысли”.

Стремление расшатывающегося барства и чиновничества именно к самым “передовым” идеям составляет в этом отношении любопытный пример бессознательного классового предчувствия. Оно особенно вспыхнуло у нас в то время, когда рухнувший крепостной строй породил многочисленный “умственный пролетариат”, для которого ничто не сулит лучшей социальной карьеры, как именно идеалы интеллигенции. Если бы “Русская мысль” была получше знакома с учением о классах, она легко поняла бы, как бессознательная логика положения подсказывает формирующемуся классу идеи, на вид облагораживаемые разными возвышенными соображениями, а в действительности выражающие просто-напросто его классовый интерес. Конечно, не сразу классовые потомки Вашингтонов и Франклинов опускаются до того бесстыдства, с которым современные политиканы после удачной избирательной кампании провозглашают: “Победителям добыча!” Но логику классового интереса должен крепко помнить всякий, кто еще в душе хочет и мечтает служить России и правде, а не интересам будущего класса, правящего обществом, дезорганизованного “передовыми” идеями.

“Мы не этого хотим...” — скажут люди “интеллигенции”. “Хотите или нет, но вы к этому идете, — отвечу я, — и обязаны понимать ответственность, которую на себя принимаете”.

Строй, осуществление которого составляет объединительную идею нашей “интеллигенции”, строй, за отрицание которого человек, хотя и самый умный, знающий и честный, ipso facto исключается из ее рядов, без сомнения, очень выгоден для нее. Никакой другой не способен дать столько “мест”, влияния, доходов, легкого труда на счет массы народа всем этим сочинителям и представителям “народной воли” или “национального сознания, просвещенного светом знания”. Но собственно возвышенные слова по поводу этих идеалов пора бы оставить в покое. А тем, кто не обманывает других, а сам обманывается, должно бы поразмыслить посерьезнее о том, что сулят эти идеалы собственно для народа...

Тогда они поймут, что собственно народ, нация — спасает свою свободу, развитие и самостоятельность только совершенно противоположным путем, путем развития исторических основ, столь ненавистных интеллигенции, но, к счастью, все более привлекающих к себе слой людей образованных.

XIV

Расчленение общества на слои с особыми интересами и его объединение интересами общими составляет явление постоянное, закон. Но при этом ни выражение “национального сознания”, ни тем паче “подвижничество за правду” не составляет и не может и не должно составлять ничьей слоевой монополии. Не составляет, потому что мы это видим как исторический факт; не может составлять, потому что чувство, ум, наблюдение и то высшее, реальнейшее знание, которое дается умным и прочувствованным наблюдением себя и людей, свойственно всем людям, каких бы то ни было занятий, какого бы то ни было общественного положения. Такой монополии, наконец, не должно быть, потому что, если бы она явилась, это означало бы создание не человеческого общества, а стада баранов. Со всех сторон идеалы “Русской мысли” не выдерживают критики. Идеал, основанный на исторической почве, составляет нация живая, одушевленная во всех своих слоях, во всех клеточках своих проникнутая разумом, нравственным чувством, самодеятельностью. С этим идеалом должна сообразоваться и деятельность образованного слоя.

Он необходим повсюду. Нелепа мысль всеобщего однообразного образования народа. Но образованный человек должен находиться повсюду, не сливаясь в особое сословие, а живя в каждом из них, как его член, тесно с ним связанный. Конечно, просвещенные люди разных слоев непременно будут чувствовать нечто общее между собою, в виде научно просвещенной мысли. Но они не должны отрываться от духовной связи и материальных интересов своего сословия, ибо только под этим условием помогают друг другу понять национальные интересы и национальную мысль более ясно, нежели нация сознает это без них. В свою очередь, каждый отдельный слой только в присутствии таких своих представителей способен развивать свою жизнь в полной энергии.

Россия страдает от малочисленности образованного слоя, и его созданию необходимо способствовать. Но он должен быть не изолированным и замкнутым в себе, а разлит повсюду как составная часть всех слоев и сословий, тесно с ними связанная. Его социальная роль — освещать жизнь, опыт, интересы всех социальных слоев и способствовать приведению их к единству. Он в каждом слое должен учиться у народа, должен представлять лишь высшее выражение сознания каждого слоя и только этим путем способен выражать имеющееся в них национальное сознание. Для развития народной жизни нужна самостоятельная работа ума, чувства и опыта всей массы народа разных слоев и положений. Как я выразился в октябре: “Мы, живя, работая, снискивая средства для существования, для воспитания детей, входя в известные отношения к друзьям, к чужим, ко всему окружающему, сами видим, что нам лучше и удобнее, и сообразно с этим каждый видоизменяет свои способы действия”. Так нарастают изменения непригодного старого или укрепляются здоровые его стороны. Образованный слой — не наставник и руководитель народа в этой работе, а участник в ней, наблюдатель, критик, объединитель разрозненных опытов.

Это и есть его здоровая роль. Это значит — “примкнуть к России, честно служа ее задачам (а не своим), ее целям (а не своим)”.

XV

“Классовые” мечтания “Русской мысли” едва ли даже осуществимы. Во-первых, Россия вовсе не такая дезорганизованная нация, которую интеллигенция могла бы “объединить” под своим господством. У нас очень крепки именно общенациональные основы, о которые разбиваются постоянно планы этой “интеллигенции”. Во-вторых, в России уже появился образованный слой, живущий национальной жизнью, в различных слоях и сословиях. Эта часть образованного слоя по образованию, по развитости уже и теперь выше “интеллигенции”. Стало быть, ни в учреждениях политических, ни во внутренней жизни нации “интеллигенция” не имеет шансов осуществить свой захват. Все заставляет надеяться, наоборот, что она отовсюду будет все более вытесняться. Но дело не в том. Допустим, что какие-нибудь несчастья, расстройства приведут Россию в такое состояние, при котором она может быть захвачена в управление “интеллигенцией”... Я, однако, желал бы знать: неужели человеку искреннему, сколько-нибудь способному любить людей и желать им блага, может быть привлекательна эта назойливая роль какого-то своеобразного “претендента”? Неужели ум и чувство людей, еще не застывших в классовом политиканстве, не подсказывают им, что гораздо полезнее и достойнее служить самостоятельному развитию народа, помогать ему находиться в том здоровом, живом состоянии, когда ему не нужны никакие спасители, ни фальшивые, ни даже действительные? Мне кажется, так ясно, так очевидно, что главная цель всякой общественной деятельности — именно в этом...

 ______________________________

* Об этом более подробно я говорю в “Социальных миражах” (Русское обозрение. 1891. № 7).

Гольцев Виктор Александрович 1850—1906) — русский публицист и литературный критик.

Башкин Матвей — еретик XVI века.

http://www.naslednick.ru/articles/culture/culture_12238.html