Интеллигенция: потери и приобретения
«Двести лет из истории русской интеллигенции» в ж-ле «Наука и жизнь» № 3, 1991 г.)
В последние годы тема интеллигенции, которой избегали касаться публицисты в течение долгих десятилетий, вновь зазвучала со страниц наших газет и журналов.
Как из подполья, вышла она из научных книг и статей, кабинетных дискуссий, чтобы стать предметом широкого обсуждения, всеобщего осмысления.
Крайняя необходимость обращения к этой теме понятна. В масштабах мира интеллигенция выдвинулась на роль общественного и политического лидера. В ее руках – точнее, головах – находятся сегодня судьбы человечества.
Научно-техническая революция XX века показала, что ведущей производительной силой современности, преобразующей не только способ производства, но и всю жизнь, стала наука. Она рождается в мозгах интеллигентов. В кабинетах и лабораториях, а не в поле и у станков были открыты теория относительности и расщепление ядра, созданы искусственный интеллект и принципы «зеленой революции». Именно и только наука создает современные средства как уничтожения человечества, так и его спасения.
До недавнего времени во всех, а сейчас еще во многих странах интеллигенция не влияла на использование этих средств, всецело отчуждались от результатов своего труда. Но в ведущих государствах мира ныне правительства состоят из представителей интеллигенции, и опираются они в выработке решений на мнение экспертов и ученых: политологов, экономистов, юристов, историков, физиков, географов… Иными словами, политические концепции, определяющие общественное развитие стран, а в конечном счете – планеты, также есть плод деятельности интеллигенции.
Все это подтверждает: решающей общественной силой, подлинным всемирным классом-гегемоном стала ныне интеллигенция. Поэтому в России особенно бросались в глаза долгое и упорное третирование интеллигенции, а также официально провозглашаемая «ведущая» роль рабочего класса.
Да полно, был ли когда-нибудь рабочий класс гегемоном? Известно, что в древности, чтобы разрушить некое укрепление, применяли таран – огромное бревно с массивной бронзовой головой барана на конце. Под сокрушительными ударами этой бараньей головы разваливались стены, разлетались в щепки крепостные ворота. Но сам-то таран не мог выбирать, куда бить: его направляли мастера своего дела. Конечно, твердыня самодержавия, а за ней и хлипкая постройка буржуазной демократии в России пали при значительном участии революционных рабочих. Но пользовался ли когда-нибудь у нас рабочий класс реальной политической властью? Мог ли прямо влиять на ход дел в стране? Нет; сделавший свое дело таран остался лежать во рву у разрушенных стен, не имея инициативы, постепенно погружаясь в трясину равнодушия, деградации, пьянства. А все самое лучшее, живое, на что рабочие были способны в своем потомстве, перетекало тем временем в состав инженеров, управленцев, офицеров и других отрядов все той же интеллигенции. Между тем, все восемьдесят лет рабочему классу безудержно льстили, как всегда льстят временщикам – грубо, нагло, лживо. Чтобы крепче спал.
Но может быть, в меняющемся мире рабочий класс сможет, наконец, возложить на себя бремена власти, давно обещанной ему политиканами? Вряд ли. Чтобы вести за собою общество, надо знать, куда идешь, а иначе получится лишь новая иллюстрация к известной басне о слепом поводыре слепых. Полуобразованная партократия уже побывала в этой роли. Переход власти в руки рабочих – еще менее образованного контингента – может трансформировать подобную картинку в еще более парадоксальную: слепой поводырь зрячих. То-то цивилизованный мир подивится: ну надо же, что в этой России возможно!
Итак, пристальное внимание в мире и стране к нашей интеллигенции оправдано и понятно. Вырвется ли СССР из ранга развивающихся стран, осуществит ли прорыв к благополучию и свободе? Это во многом зависит от того, займет ли интеллигенция в нашей общественно-политической структуре такое же место, какое занимает она в странах, достигших расцвета. Зависимость здесь прямая.
Вопрос этот – жизненно важный. Это понимают и ощущают очень многие. Поэтому потребность обсудить со всех сторон данную социальную группу резко поднялась, и никаким плотинам ее не удержать.
Однажды в истории России так уже было – в период трех революций, когда в самых разных своих аспектах тема интеллигенции заполнила умы читателей. Страна стояла перед новым, неизвестным будущим, ей грезились «неслыханные перемены,
невиданные мятежи». Русскую интеллигенцию ждала темная, грозная участь; ей надо было подвести итоги своему прошлому и настоящему, чтобы понять, на что она способна, определить, что делать и как быть.
Сейчас в стране вновь сложилась революционная ситуация, когда «низы» не хотят жить по-старому, а «верхи» не могут, если б и хотели, управлять по-старому.
И снова перед нацией в целом и интеллигенцией в частности встают те же вопросы: что такое интеллигенция? что может и чего не может она? каковы ее задачи?
Тогда, в начале века, интеллигенция не угадала своей судьбы, в массе своей оказалась растерянной и беспомощной перед могущественными обстоятельствами. И сама она, и страна расплатились за это дорогой ценой. Мы не имеем права повторить этот опыт.
Теперь условия для решения подобных проблем не те, что были тогда. Изменилась жизнь в стране и мире, изменился народ, изменилась сама интеллигенция. Между тем, представления о ней сегодня, как и сто лет назад, расплывчаты, неисторичны. Это значит, что без философского взгляда на историю русской интеллигенции, включая анализ ее потерь и приобретений за последние семьдесят лет, нельзя найти подхода к уяснению ее путей, перспектив.
Позволю себе поделиться некоторыми наблюдениями и соображениями на этот счет. Если они будут в основном приняты – хорошо, если нет – пусть будет спор. Молчать нельзя.
* * *
ВНАЧАЛЕ – необходимая справка о дефиниции, о предмете разговора.
Что следует понимать под словом «интеллигенция»? Сразу огорчу и огорошу читателей: такого единственного, функционального, внутренне непротиворечивого и всех устраивающего определения интеллигенции не дал еще никто в мире за сто с лишним лет. Хотя попыток было много, и они все не кончаются. Вот выразительные примеры из моей коллекции:
– «интеллигенция, в значении собирательном, разумная, образованная, умственно развитая часть жителей» (В. Даль);
– «интеллигенция есть та часть нашего образованного общества, которая с наслаждением подхватывает всякую новость и даже слух, клонящиеся к дискредитированию правительства или духовно-православной власти, ко всему же остальному относится с равнодушием» (К. Плеве, шеф жандармов);
– «интеллигенция – ломовая лошадь истории» (М. Горький);
– «интеллигенция есть группа, течение и традиция, объединяемые идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей» (Г. Федотов, философ);
– «интеллигенция… не масса индифферентная, а совесть страны и честь» (А. Вознесенский);
– «интеллигенция есть этически – антимещанская, социологически – внесословная, внеклассовая, преемственная группа, характеризуемая творчеством новых форм и идеалов и активным проведением их в жизнь в направлении к физическому и умственному, общественному и личному освобождению личности… К группе интеллигенции может принадлежать полуграмотный крестьянин, и никакой университетский диплом не дает еще права его обладателю причислять себя к интеллигенции» (Р. Иванов-Разумник, литературовед, социолог);
– «я перевожу словом интеллигент, интеллигенция немецкие выражения Literat, Literatentum, обнимающие не только литераторов, а всех образованных людей, представителей свободных профессий вообще, представителей умственного труда (brain workers, как говорят англичане) в отличие от представителей физического труда» (В. Ленин).
За каждой из этих цитат стоит целое мировоззрение. Различия разительные. А ведь это лишь малая толика мнений. Современная мировая социологическая наука насчитывает свыше трехсот определений интеллигенции, не считая тех, что ежедневно рождаются в спорах и беседах. Терминологическим кризисом охвачено как отечественное, так и зарубежное «интеллигентоведение». Где же истина? Кто прав?
КАПИТАЛЬНОЙ «Историографии интеллигенции», которая бы ответила на эти вопросы, сегодня нет. Есть только начатки ее, разбросанные в неопубликованных диссертациях. Но можно наметить два исторически сложившихся подхода к проблеме.
Вкратце, водораздел проходит таким образом: одно направление выдвигает на первый план идейно-этические, неформальные критерии, а другое – социально-экономические, формальные.
В России первого направления придерживались все мыслители народнической ориентации, а также представители кадетско-веховской идеологии. Но только те интеллектуальные и моральные свойства интеллигенции, которые вызывали у народников восторг, веховцами по большей части порицались и высмеивались.
Ко второму направлению у нас относились анархисты и марксисты, хотя и между ними не было согласия в оценках. Анархисты считали, что интеллигенция – это новый «эксплуататорский класс», который как класс «характеризуется монопольным и наследственным владением знаниями, средствами интеллектуального производства» (А. Вольский). Марксисты давали отпор анархистам в этом вопросе, более реалистично смотрели на интеллигенцию, видели ее глубокое социальное расслоение.
И тот, и другой подходы небезупречны. Особенно часто, можно сказать, традиционно, в среде русской интеллигенции критикуется социально-экономический подход из-за его формальности. Интеллигенции, как правило, не нравится, чтобы ее именем было покрыто все множество образованных и профессионально занятых умственным трудом людей. Как: следователи Лубянки, инженеры Освенцима – интеллигенты?! Ну нет! В них же нет интеллигентности: творческого духа и нравственных критериев деятельности.
Но и другой подход, с идейно-этическим аршином, несет в себе разрушительные противоречия, грешит прекраснодушием и утопизмом. Он либо сужает предмет разговора до считанных единиц интеллигенции, о которых заведомо всем известно, что они творчески одухотворены и высоконравственны. Либо, напротив, если образованность не берется в расчет, безгранично расширяет понятие, так что в интеллигенцию попадает «полуграмотный крестьянин» (см. выше) или «какая-нибудь доярка» (А. Солженицын). Я уже не говорю о том, что, вступая в область морали, нравственности, мы попадаем на чрезвычайно зыбкую почву, где многое определяется ничем иным, как верой, традициями, предрассудками. Критерии нравственности условны – это понимал еще Монтень, возможно, плохой христианин, но мудрый философ. Примерами, мягко говоря, неоднозначной нравственности интеллигентов разных времен и народов можно завалить с головой любого оппонента.
Интеллигенция не обладает никакой монополией на моральное поведение, и по этому признаку ее не вычленить, не отграничить от других социальных групп. А значит, нельзя выстроить ее социологию, нельзя понять, каков ее удельный вес в обществе, каковы ее социальные границы, ее социально-экономические проблемы, отношения с другими группами, перспективы развития. Это значит также, что нам не удастся создать и истории интеллигенции, если отойти от формальных критериев и обратиться к неформальному – к «интеллигентности». Можно написать историю образования, науки и искусства – историю людей умственного труда, т. е. интеллигенции в формальном понимании слова. Но невозможно написать историю нравственных людей, ибо мало того, что придется ограничиться редчайшими представителями, но на каждом шагу нам придется решать методом догадки вопросы типа: не был ли «убийцею создатель Ватикана». А без капитальной истории интеллигенции мы не сможем понять ни ее сущностные, вневременные свойства, ни выделить исторически изменчивые, преходящие качества. То есть будем по-прежнему иметь тот сумбур в представлениях об интеллигенции, который имеем до сих пор.
Итак, с моей точки зрения, в житейском обиходе идейно-этический («народническо-веховский») подход к определению интеллигенции, возможно, и хорош. В быту он «работает». Более того, в жизни должно быть место для нравственного идеала, и если кто-то усматривает этот идеал в русском дореволюционном интеллигенте, то общество от этого только выигрывает. Но в серьезном, научном разговоре следует опираться исключительно на формально-социологический подход, помня при этом, что интеллигенция, нравится нам это или нет, крайне неоднородна во многих отношениях. Такой подход объективен, широк, он включает в себя и градацию по идейно-этическому признаку.
Интеллигенция может делиться на нравственную и безнравственную, творческую и косную, блистательную и серую: но самый высоконравственный человек, не имеющий образования и не занятый умственным трудом – не интеллигент.
Разумеется, такое утверждение нисколько не снимает с интеллигента ответственности за нравственный выбор.
Исходя из формально-социологической концепции, я попытаюсь назвать несколько «родовых» свойств интеллигенции, исторически неизменных, внимание к которым обусловлено именно силой их постоянства. Здесь же скажу о некоторых особенностях ее развития, закономерно повторяющихся в разных общественных формациях. Все прогнозы о будущем интеллигенции следует составлять с учетом этих свойств и особенностей.
* * *
ПЕРВОЕ. Как только что говорилось, социологическое понимание интеллигенции как совокупности образованных людей, занятых умственным трудом, предполагает сложную градацию этого контингента. Ведь здесь объединены люди разных уровней – от программиста компьютерных систем или сельского бухгалтера до духовных лидеров страны. Разное у них образование, разный духовный мир, разные материальное и социальное положения, разные приоритеты. Поэтому трудно указать более неоднородный класс людей, чем интеллигенция. Конечно, мы не забудем, что внутри, скажем, рабочего класса есть и рабочая аристократия, и рабочие – акционеры собственного предприятия, и пролетариат, и люмпен-пролетариат. Между этими группами есть известные противоречия. Но в силу того, что из всех классов интеллигенция – самый идеологизированный, противоречия внутри нее достигают особой остроты. Это чрезвычайно важное обстоятельство. Оно во многом определяло и определяет ее судьбу.
ВТОРОЕ. Указанная неоднородность интеллигенции имеет тенденцию в определенных условиях превращаться в разобщенность и внутригрупповой антагонизм. С чем это связано?
Среди различных градаций интеллигенции выделяется профессионально-социальная. Что это значит?
Умственный труд интеллигенции обслуживает разные потребности разных слоев населения. В зависимости от того, чьи потребности она обслуживает, интеллигенцию можно разделить на три порядка.
В интеллигенцию Первого порядка можно выделить те ее отряды, которые необходимы всем примерно в равной мере: это врачи, учителя, инженеры, юристы, офицеры, священники, некоторая часть так называемой творческой интеллигенции. Их социальная задача – обслуживание потребностей всего населения в целом.
Интеллигенция Второго порядка обеспечивает своими трудами специфические потребности в первую очередь и главным образом самой интеллигенции: это историки, философы, богословы, социологи, литературо- и искусствоведы, некоторая часть писателей, композиторов и художников и т. п.
Наконец, существует интеллигенция Третьего порядка: это генераторы основополагающих идей, развивающих мир и определяющих деятельность всей интеллигенции в целом.
Деление интеллигенции на порядки позволяет ставить вопрос об отличиях в мировоззрении, в жизненных установках тех, кто принадлежит к разным порядкам. А ретроспективная социология расставляет в этом утверждении еще более четкие акценты.
Поясню на примере. Анализ русской истории XVIII–XIX вв. позволяет заметить следующее. В условиях после свершения очередной социальной революции, когда социальная структура новой общественно-экономической формации еще не приобрела жесткость, интеллигенция всех порядков рекрутируется из всех классов и сословий без особого разбора. Так, в первой трети XVIII в., когда в результате петровских реформ начинает складываться дворянская империя, то в инженерных, военных, медицинских, духовных школах мы встречаем детей дворян, поповичей, разночинцев и даже дворовых, учившихся бок о бок вместе. А у колыбели русской литературы Нового времени также на равных правах стоят представитель духовенства Ф. Прокопович, дворянин А. Кантемир, разночинец В. Тредиаковский и выходец из крестьян М. Ломоносов. Иную картину мы застаем в конце века: система обучения стала строго сословной, а в результате – интеллигенция Первого порядка (за исключением офицерного корпуса.) создавалась исключительно за счет выходцев из непривилегированных слоев, в т. ч. духовенства, растерявшего основные привилегии. Зато среди литераторов (интеллигенция Второго порядка) на долю потомственных дворян приходилось 46%, а еще почти 20% литераторов – дворяне по выслуге. И вообще все лучшие, хрестоматийно известные поэты и писатели тех лет – поголовно урожденные дворяне: Сумароков, Фонвизин, Херасков, Новиков, Радищев, Державин, Крылов, Измайлов и другие.
Аналогичный путь развития проходит русская интеллигенция и в буржуазной России, начиная с середины XIX в., когда не имеющая еще своей интеллигенции буржуазия вербует ее из всех слоев населения, обеспечив тем самым известное культурно-политическое движение русского «разночинца». Но по мере того, как капиталистические отношения развиваются и крепнут, разночинную интеллигенцию вновь вытесняют на культурную периферию представители сословий, господствующих либо в политической, либо в экономической сферах. Предоставляя при этом разночинной интеллигенции преимущественное вхождение в Первый, а себе – во Второй порядок. Революция 1917 г. (Октябрьская) прервала и отчасти притормозила этот очередной цикл, но сейчас, в новых условиях и на новом человеческом материале он вновь наберет силу.
Сказанное позволяет предложить гипотезу, согласно которой формирование первых двух порядков интеллигенции происходит в обществе не стихийно, а по вполне определенной модели. А именно: по мере становления новой формации с ее особым политико-экономическим и социально-культурным укладом, господствующие де-юре или де-факто классы и сословия создают свою интеллигенцию, которая вскоре с успехом претендует на роль общественного и культурного лидера, оттесняя с этого места разносословную непривилегированную интеллигенцию. То есть, в рамках процесса развития формации от зарождения до распада вероятность того, что врачом или инженером будет, условно говоря, «дворянин», а искусствоведом или философом «разночинец», – максимальна в начале и минимальна в апогее.
Подобное сословное расслоение деятелей умственного труда, в силу того, что в нем участвует осознанная воля людей, есть процесс хотя и естественный, но как бы и насильственный. А потому весьма болезненный. Поэтому социальная напряженность между различными отрядами, слоями интеллигенции, и без того немалая из-за материального и другого неравенства, имеет тенденцию к обострению по мере созревания общества. В результате общество, заметно выигрывая в сфере культуры, столь же заметно проигрывает в смысле консолидации.
Данная закономерность не имеет отношения к интеллигенции Третьего порядка, ибо природа гениальности обусловлена причудливой игрой генов и целым рядом иных, не зависящих от людей обстоятельств, и в принципе не имеет, по-видимому, жесткой связи с социальным происхождением.
ТРЕТЬЯ родовая особенность интеллигенции обнаружена давно. Это ее индивидуализм. Он глубоко обусловлен образом формирования и бытия интеллигенции. Процесс созревания интеллигента (несмотря на то, что его обучение происходит поточным методом и в коллективе) глубоко индивидуален, ибо знания, навыки не столько даются, сколько берутся; это процесс творческий, сильно зависящий от личности обучаемого. Интеллигент всегда, таким образом, – продукт «штучный». И в дальнейшем условия жизни и труда большей части интеллигенции на каждом шагу акцентируют личностное начало, которое и осознается ею как высшая ценность. Отсюда свойственные интеллигенту повышенное чувство личной ответственности, его пристрастие к людям, вещам и поступкам, отмеченным яркой индивидуальностью, его стремление «быть не как все», нелюбовь к массе и массовому и т. д.
В индивидуализме интеллигенции – ее слабость и ее сила. Как слабость это свойство охотно отмечалось политиками, в частности, В. И. Лениным, который подчеркивал, что «в этом состоит невыгодное отличие этого общественного слоя от пролетариата» (ПСС, т. 8, с. 254). Но в этом же свойстве коренится и то мужество, та стойкость, с которыми бесчисленные интеллигенты от Сократа и протопопа Аввакума до Солженицына смели противопоставлять свою, продиктованную совестью и убеждением, позицию – давлению огромных человеческих масс: коллектива, толпы, государства, а порой и целого народа. Поэтому, как ни парадоксально, интеллигент гораздо «боеспособнее» бывает зачастую в одиночку, чем в составе какого-либо союза, группы. Забывать об этом нельзя.
ЧЕТВЕРТАЯ особенность интеллигенции видится производной от индивидуализма: обостренная любовь к свободе, тяга к независимости. Эта любовь может быть разных тонов и оттенков – от байроновского романтизма до либерализма, революционного демократизма или анархизма. О внутренней обусловленности свободолюбия интеллигенции ее индивидуализмом прекрасно написал еще Карл Каутский, говоря о том, что оружие интеллигента – «это его личное знание, его личные способности, его личное убеждение. Он может получить известное значение только благодаря своим личным качествам. Полная свобода проявления своей личности представляется ему поэтому первым условием успешной работы» (перевод В. Ленина). Но полная свобода проявления собственной личности – это такое требование, исполнение которого очень жестко ограничивается общественными условиями. И осознание этого факта с незбежностью приводит интеллигентского бунтаря-одиночку к общественной борьбе за «демократические свободы» слова, печати, собраний и т. д.
ИТАК, что же мы видим? Значительная неоднородность, внутренняя разобщенность, обостряющаяся по мере созревания общества и отягченная «махровым» индивидуализмом, – таковы объективные свойства интеллигенции в целом. И при этом – неодолимое, экзистенциальное стремление к свободе, борьба за нее, борьба, требующая единения, сплоченности. В этом мне видится главнейшее диалектическое противоречие, оплодотворившее историю интеллигенции, но и сообщившее этой истории трагический характер, особенно в условиях России.
На этом я заканчиваю по необходимости краткий обзор «родовых» свойств интеллигенции, чтобы взглянуть на судьбы русской, а затем и советской интеллигенции.
* * *
ЧАСТЕНЬКО из уст наших доморощенных философов слышишь, что-де интеллигенция – сугубо российский феномен, в других странах ее якобы нет: там-де – «интеллектуалы». Мне думается, причина этой распространенной аберрации в том, что условия, в которых формировалась интеллигенция второй половины XIX в., наложили на ее облик оригинальный отпечаток. Отраженный в публицистике, художественной литературе, кинематографе, преданиях поколений, этот облик вскоре после 1917 г. превратился в ностальгический образ, исполненный былых и мнимых достоинств, в некий эталон, в сравнении с которым наш современный интеллигент как бы уже заслуживает лишь звания интеллектуала (а про зарубежных и говорить-то нечего: всегда были таковы). Среди различных черт этого «милого сердцу образа» выделяются три основных:
– отчаянная оппозиционность по отношению к любому правительству,
– глубокая идейность и
– народолюбие, доходящее до народопоклонства.
Попробуем разобраться, что же в действительности представляла собой российская интеллигенция от истоков? Как она создавалась и что с нею стало? С чем подошла она к роковому рубежу 1917 г.? Не была ли она и впрямь феноменальна? И тогда, может быть, правы те, кто обвиняет ее в деградации? Или же ее своеобразие попросту ушло вместе с условиями, его породившими, обнажив независящую от времени и места суть интеллигенции? Итак, обратимся к истории, чтобы добраться до корней «особенности» русской интеллигенции.
К 1917 ГОДУ история русской интеллигенции насчитывала уже двести лет. Впрочем, в виде одиночек, а затем диаспоры, интеллигенция, т. е. образованные, занятые умственным трудом люди, была и в Древней Руси. Как была она в античных Египте, Греции и Риме, в средневековой Европе и т. д. Десятки и сотни тысяч ученых монахов, сочинителей и переписчиков литературы, архитекторов, художников-иконописцев, ювелиров, инженеров, врачей – населяют нашу допетровскую историю. Но только при Петре начинается массовый процесс государственного производства интеллигенции в невиданных дотоле масштабах и социально значимом количестве.
В этом состоит первая историческая особенность русской интеллигенции: она – дитя правительства, а не длительного исторического процесса, как в Европе. В России не было вольных университетов, рассадников независимого знания, не было и иезуитских школ, коллегиумов, не подчиненных центральной государственной власти. Создание нашей интеллигенции с самого начала было подчинено сугубо практической государственной задаче: обеспечить «потребное количество» представителей умственного труда Первого порядка – инженеров, офицеров, врачей, священнослужителей, послушных абсолютизму. Размах был взят серьезный. Одновременно во всех школах обучались тысячи детей. Во второй половине XVIII в. только на территории самой России, не считая Украины, Сибири, Польских областей и т. п., насчитывалось до 317 тыс. лиц, получивших начальное образование в стенах государственных учебных заведений. А еще минимум 47 тысяч окончили специальные ученые заведения, получили интеллигентские профессии, стали интеллигенцией своего времени. В том числе примерно 15 тысяч относительно высокообразованных специалистов вышло из сословных дворянских корпусов и училищ. Названные цифры не учитывают значительное количество крепостной интеллигенции – музыкантов, врачей, актеров, художников. Впервые в России, особенно в столицах, сложился подобный количественно значительный и относительно обособленный контингент образованных людей. Культурная и общественная ситуация в этой связи резко изменилась.
Как же получилось, что в среде российской интеллигенции, рожденной по мановению самодержавия, возникло оппозиционное течение? Почему определенная часть интеллигенции пошла против правительства?
Мне кажется, что стремительный рост интеллигенции, а с ней и культуры – это только одна сторона дела. Другая состояла в том, что интеллигенция не только росла, но и поляризовалась. На одном полюсе оказывалась немногочисленная высокообразованная дворянская интеллигенция, на другом – почти в три раза более многочисленные, но далеко не столь широко и блестяще образованные интеллигенты из непривилегированных слоев.
Соответственно расслаивалась и культура. Кабинеты дворян-литераторов превратились в лаборатории духа, где совершались наиболее важные открытия, в частности, в области словесности. По заказу высокопросвещенного дворянского вкуса интеллигенцией Второго порядка создавались шедевры архитектуры, музыки и живописи, собирались библиотеки. Рафинированная культура высших слоев была весьма эзотеричной, «для своих». Параллельно в кругах непривилегированной интеллигенции доживали свой век эстетические приоритеты давно минувших эпох, в том числе литературные памятники петровского времени и даже более ранние. (Культурное отставание широких кругов интеллигенции Первого порядка, которые в силу материальных и социальных обстоятельств не могли подняться к вершинам просвещения своего времени – есть явление, вообще характерное. Именно оно объясняет, например, почему в дни жизни Пушкина наибольшей популярностью у широкой публики пользовались Бенедиктов, Марлинский и Кукольник, а в дни жизни Блока – Фофанов и Бальмонт.)
Культурная дифференциация усугубляла общественную напряженность, несла с собой конфликт мировоззрений, четко разводила жизненные позиции на «благородное расстоянье». Этот конфликт дошел до нас в литературной полемике тех лет. Дворянская интеллигенция подвергалась насмешкам и уязвлениям со стороны интеллигенции «демократической». Но если бы только ее! В составе собственного класса дворян интеллигенты того времени представляли собой маленькую групку – всего около 10%. Крохотный островок просвещения в океане невежественного и спесивого варварства… Не здесь ли следует искать ответ на наш вопрос? Сатира Сумарокова, Новикова, Фонвизина, Радищева и Крылова напоминает нам о том, сколь непросто и двусмысленно было положение дворянской интеллигенции внутри «своего» класса и под эгидой «своего» правительства.
Литературная борьба, начатая сатириками, быстро перенеслась на поле самой жизни, обернулась борьбой политической. Позиция правительства было логична и понятна: оно не могло делать ставку на образованное меньшинство, как бы умно и симпатично оно ни было, а должно было опираться на могущественное, хотя и косное большинство и, вместе с тем, выражать его волю и интересы. Силой этих обстоятельств просвещенное дворянство становилось оппозицией. Возникло явление «дворянской фронды», проявившееся уже в 1760-е гг.
Лиха беда – начало. Все перечисленные писатели подверглись гонениям, многие кончили весьма плохо, их судьбы были сломлены. Статистика судебных преследований эпохи Павла Первого однозначно указывает на главный объект репрессий: просвещенное дворянство. Подобной статистики екатерининского царствования нет, но разгром московских масонов, объединявших именно дворянскую интеллигенцию, процессы Радищева и Новикова, разгром и закрытие типографий П. Богдановича, И. Рахманинова, Типографической компании – все это акты той же политики. Дворянская интеллигенция, со своей стороны, пыталась ограничить самодержавие: в 1760-е гг. посредством известного проекта Н. Панина, не осуществленного, в 1801 г. – посредством осуществленного цареубийства, в 1816–1825 гг. – деятельностью тайных декабристских обществ.
Но неверно думать, что вся интеллигенция была оппозиционна. Ничего подобного. Недворянская интеллигенция, нападая на дворянство, до небес при этом превозносила правительство, была практически стопроцентно лояльной. В правительстве она видела свою опору и защиту, гаранта своего будущего благополучия. Правительство ценило эти настроения, обрушивая свой гнев не на интеллигенцию вообще, а именно и сугубо на просвещенное дворянство. Впрочем, последнее не было однородно в политическом отношении: «гасильников» хватало.
Все же отметим, что русская интеллигенция оказалась своего рода гомункулусом: появившись по воле правительства в начале XVIII в., уже через два-три поколения она начинает вести себя не совсем так, а к концу века и совсем не так, как предполагал ее создатель.
Всегда и у всех вызывает удивление, что именно дворянская часть интеллигенции, которой, казалось бы, не на что было жаловаться и было что терять, пошла по пути борьбы с самодержавием. Чего ей, спрашивается, не хватало? Частично, мне думается, ответ получен: само положение просвещенного меньшинства обязывало к оппозиции. Видя несовершенство общественного устройства, образованный дворянин-патриот не мог молчать и отстраняться. Кроме того, извечное стремление к свободе, которое, как мы помним, коренится в самой природе интеллигенции и плохо согласуется с авторитарными формами правления, толкало ее на тот же путь противостояния с самодержавной властью. Наконец, материальная независимость и сословные привилегии придавали смелости в борьбе за независимость духовную. Дворянина нельзя было подвегнуть унизительному наказанию, даже в отставке и опале он не лишался источника существования. Да и где бы, скажем, Радищев, Новиков, Богданович или Рахманинов печатали свои крамольные книги, не имей они возможности завести типографии на собственные деньги?
Путь антиправительственной борьбы был не только неизбежен для русской интеллигенции, но и трагичен. Одна из причин этого трагизма – неоднородность, разобщенность интеллигенции, о чем уже говорилось. Другая состоит в том, что в дореволюционной России вся интеллигенция составляла мизерную часть населения. В ее лучшие годы, в начале XX века, на одного интеллигента приходилось более тридцати неинтеллигентов. Такая статистика, такой баланс.
Чем обернулась эта малочисленность? Посмотрим.
ФРОНДА дворянской интеллигенции, проявившаяся уже в 1760-е гг. в литературе и проекте ограничения самодержавия, выливается впоследствии в декабризм. Понятно, что декабризм – не начало дворянской революционности, как порой считают, а ее апогей. Декабристы выросли на свободолюбивой литературно-политической традиции, идущей от Сумарокова к бесцензурным стихам Дениса Давыдова, Пушкина и Рылеева, от проекта Панина – к «Конституции» Муравьева и «Русской правде» Пестеля.
Декабристы не имели иной опоры в обществе, кроме самих себя. Ни народ, общего языка с которым они найти уже не могли (так велика стала за сто лет культурная и социальная пропасть между ними), ни разночинная интеллигенция, уповавшая на правительство и не доверявшая дворянам-интеллигентам, ни, тем более, невежественные и развращенные «братья по классу» – не пошли бы за ними. То обстоятельство, что большинство декабристов стояло во главе различных воинских подразделений, спровоцировало некоторых из них на непродуманные вооруженные выступления, повлекшие за собой колоссальную общественную катастрофу. Тяжелым гнетом тридцатилетнего царствования Николая Первого, с его общественно-политическим террором, губительной задержкой крестьянской реформы и капиталистического развития заплатила Россия за авантюру горячих голов. Вся дворянская культура в целом оказалась «под подозрением», попала под жесткий правительственный контроль. Дворянская интеллигенция, таким образом, сломала себе хребет на Сенатской площади и вскоре распрощалась с положением общественного, а отчасти и культурного лидера.
НО УРОК не пропал даром. Следующие поколения интеллигенции приняли за аксиому, что в своих свободолюбивых устремлениях, в борьбе против самовластья за демократические свободы ей следует опираться не на себя, а на силу широких народных масс.
В 1860-е гг., когда начался новый общественный подъем, такую силу можно было отыскать только в крестьянстве. Однако напрасно интеллигенция думала и обольщала себя, что ей удастся слиться с народом в едином движении, что их идеалы совпадают. Хождение в народ интеллигентов провалилось, их не поняли. А когда интеллигенты-революционеры убили «царя-освободителя» Александра Второго, полагая в этом исполнение «народной воли», народ – крестьянство – однозначно осудил это и отвернулся от них. Вопрос о точке опоры, к которой можно было бы приложить рычаг оппозиционной энергии, встал с новой остротой.
Такой точкой опоры в конечном счете показался пролетариат. Именно эта социальная сила помогла расшатать государственные устои, а когда царизм рухнул – смести буржуазно-демократическую республику и установить диктатуру партии большевиков.
Однкао такой результат был совсем не то, на что рассчитывала интеллигенция. Она сама была им ошеломлена. Николай Бердяев в феврале 1918 года начал передовую статью журнала «Народоправие» характерными строками: «Русскому интеллигентному обществу, выброшенному за борт жизни в дни торжества его заветных идей и упований, предстоит многое переоценить».
Правда, заметная часть той интеллигенции, которая возлагала надежды на рабочий класс, которая разбудила и провела через политический ликбез эту грозную силу, еще в годы первой русской революции поняла, что им не по пути. И отхлынула из партии эсдеков в только что созданную партию кадетов. А когда разразилась Февральская революция, свершившая все, что было нужно с точки зрения интеллигенции, независимо от ее партийной принадлежности, тогда, как констатировал Шестой съезд РСДРП (июль-август 1917): «Отлив интеллигенции из рядов пролетарской партии, начавшийся в 1905 г., стал массовым». Интеллигенция одумалась, да было уже поздно.
ИТАК, всегда, опираясь на себя ли самое, или ища опору в более мощных социальных контингентах, наша малочисленная, разобщенная интеллигенция и так, и эдак до сих пор проигрывала. Фатально ли это обстоятельство? Некоторые соображения по этому поводу рождает анализ истории упомянутой партии кадетов.
* * *
ИСТОРИЯ кадетской партии и ее борьбы с большевиками лишь в недавнее время получила у нас подробное освещение в монографиях В. В. Шелохаева и Н. Г. Думовой. Эта партия, возглавлявшаяся интеллигенцией высшего разбора, объединявшая в своих рядах большую часть интеллигенции, выражавшая все заветные политические идеалы интеллигенции, с момента своего создания была главным идейным противником большевиков. Требование конституционной демократии было принципиально несовместимо с требованием диктатуры пролетариата и социализма.
Кадеты сделали все, что было в их силах, чтобы не допустить установления в России власти большевиков. Входили во все контрреволюционные правительства, вдохновляли антибольшевистские заговоры, вели агитацию и пропаганду и вооруженную борьбу. Их упорное, самоотверженное сопротивление позволяет утверждать, что кадетская партия дала удивительный пример действенного единения интеллигенции. На этом феномене стоит остановиться подробнее.
В начале статьи уже говорилось, что по своим свободолюбивым устремлениям вся интеллигенция родственна между собой. Однако нет более яростных врагов, чем два интеллигента, по-разному представляющих пути к свободе и формы ее осуществления. Материальная, социальная, культурная неоднородность и разобщенность интеллигенции, изначально свойственный ей индивидуализм ведут к тому, что подлинного единства часто нет даже между единомышленниками. Как только интеллигенция пытается объединиться вокруг неких идей, идеалов (я подчеркиваю: вокруг нематериальных интересов), немедленно и каждый раз воссоздается ситуация: «Лебедь, Рак и Щука». Ибо каждый понимает своим особенным умом эти идеалы по-своему.
За примерами не надо ходить далеко. В истории России было несколько попыток интеллигенции объединиться. Бросим взгляд на них.
ДВИЖЕНИЕ, называемое декабризмом, зародилось в 1816 г. в компании шестерых офицеров, создавших «Союз спасения» или «Общество истинных и верных сынов отечества». Уже в 1820 г. в «Союзе благоденствия», выросшем на этой основе, насчитывалось около 200 членов, ярких представителей дворянской интеллигенции. Выдвинулся ряд лидеров, разгорелась внутренняя идейная борьба. Это привело к самороспуску в 1821 г. раздираемого противоречиями «Союза благоденствия» и созданию, после ряда промежуточных форм, Южного и Северного обществ. Не только эти общества стояли на разных платформах, но и внутри них не было единства, выделялись радикальные и умеренные течения. Общий язык им было найти нелегко. В недолгом времени «разброд и шатание» достигли таких степеней, что ряд наиболее трезво мыслящих декабристов, таких как Н. Тургенев, М. Лунин, П. Чаадаев, А. Грибоедов, П. Катенин и другие, разочаровавшись, отходят от движения. Незадолго до злосчастного восстания сам Павел Пестель, участник еще «Союза спасения», глава Южного общества и вообще центральная фигура декабризма, отчаявшись в общем деле, собрался идти с повинной к императору Александру Первому. А один из лидеров Северного общества, С. Трубецкой, в самый день восстания не пришел к восставшим, провалив все дело, конечно, не из трусости (герой войны 1812 года!), а по внутреннему несогласию с радикалами, возглавляемыми Рылеевым. Вновь «объединить» декабристов смогла лишь каторга и ссылка. И то не всех.
Еще одна заметная попытка русской интеллигенции объединиться произошла в 1880 г. в Москве на Пушкинских торжествах. К этому моменту она была весьма основательно разделена на различные идейно-политические группы, вполне непримиримо друг к другу относящиеся. Но на какое-то время показалось, что свершилось чудо: старые распри были забыты, идейные враги вдруг обнялись под сенью пушкинского гения, на один день все почувствовали взаимную любовь и понимание. Забрезжил призрак Общего Дела. Дошло даже до того, что министр просвещения А. Сабуров публично облобызался с опальным И. Тургеневым, за что впоследствии был лишен портфеля. Однако уже назавтра начался легкий обмен колкостями, который пошел крещендо, и гости разъехались с праздника еще большими врагами.
История Учредительного собрания, также однодневная, могла бы послужить последним и убедительным примером в пользу тезиса о невозможности объединения интеллигенции, если бы не еще один малоизвестный, но очень выразительный эпизод.
Я имею в виду забытую ныне попытку создать в 1918 г. Совет интеллигентских депутатов, наряду с Советами рабочих и крестьянских депутатов. Был созван учредительный съезд, на который прибыли, в основном, учителя и врачи; но съезд разъехался, так и не выработав в ходе дебатов ни программы, ни платформы, ничего…
КАКИМ же образом удалось кадетам просуществовать так долго, не развалиться, не утратить боеспособности? В чем же разница между этой партией и вышеперечисленными неудачными попытками интеллигенции объединиться?
Разница эта не в социальном составе, не в программе, не в лозунгах или лидерах. Разница в том, что кадетская интеллигенция на деле вела борьбу не только и не столько на идейной, сколько на самой что ни на есть материальной почве: борьбу за свои классовые права и интересы, за сохранение своего социального статуса; а затем – и за собственное физическое существование, за выживание.
Кадеты совершенно обоснованно боялись социалистического будущего. Скрытый смысл расхождения кадетов с социал-демократами был в том, что тотальное социалистическое обобществление средств производства означало, во-первых, конец демократическим свободам как «среде обитания» интеллигенции, а во-вторых и в-главных, конец вообще интеллигенции как особой, относительно привилегированной группы.
Кадетская и околокадетская интеллигенция хорошо сознавала это. В уже цитированной статье тот же Бердяев, например, писал: «Социал-демократическая идеология бескачественного труда во всем дает перевес количеству, отрицает значение способностей, образования, опыта, призвания и потому неизбежно становится во враждебное отношение к культуре. Устанавливается совершенно механическое равенство, независимо от качеств личности, от культурного уровня. Механический, материалистический социализм рассматривает человека, как арифметическую единицу, как носителя известного количества труда, – для него не имеют значения качественные различия между людьми, для него не существует индивидуальностей с разным весом и разным значением в общественном организме».
История нашего отечества до самого последнего времени вполне подтверждает это обвинение. Неудивительно, что кадетская интеллигенция – современница Бердяева – всеми силами сопротивлялась введению такого порядка вещей, при котором данный прогноз преображался бы в повседневную явь. Сопротивлялась как единый организм, отбросив идейные тонкости и противоречия как малосущественные перед лицом названных угроз. В этом я вижу сегодня важнейший урок прошлого.
* * *
НО НЕ ВСЕ так просто в истории борьбы кадетов с большевиками. Та социальная и «порядковая» неоднородность интеллигенции, о которой твердилось выше, дала себя знать и тут. В высшей степени характерным предстает такой факт: ряд крупнейших заговоров против Советской власти, организованных верхушкой кадетской интеллигенции – профессорами и т. п., был выдан чекистам рядовыми кадетами – учителями, врачами. С этим фактом в уме мы погружаемся в пучину такой проблемы, как «русская интеллигенция и народ».
Интеллигенция в России всегда много думала о народе, искренне желая облегчения его участи. Это не значит, однако, что она всегда думала о нем в первую очередь и больше, чем о себе. Свободолюбец Сумароков проклинал Пугачева и в прозе, и в стихах. Борцы с язвами крепостничества, Радищев, Новиков, Фонвизин, Грибоедов и не думали отпускать крестьян на волю. В декабризме тема освобождения народа появилась только тогда, когда зачинатели этого движения поняли, что введение конституции и демократических свобод (мечта дворянской интеллигенции) в условиях крепостного права возмутит народ и приведет к новой пугачевщине. А этого они не хотели и боялись. Побаивались народа и либералы 1850-1860-х гг., и те же кадеты, идеологи которых еще в 1909 г. публично заявили («Вехи»), что интеллигенция должна благословлять правительство, которое одно еще только своими штыками охраняет ее от ярости народной. Да и отец русского марксизма Г. В. Плеханов предостерегал, что развязав революционную энергию темного народа, Россия захлебнется в крови.
С чем же связано необыкновенно устойчивое представление о том, что русская интеллигенция отличалась не просто народолюбием, а прямо-таки народопоклонством, что она вся была пропитана чувством долга перед народом и готовностью принести себя ему в жертву? Это представление разделяли и тогда, до революции, и сейчас весьма многие, даже те, кто относится к этой черте интеллигенции с неодобрением. Но не может же быть дыма без огня! Не в этом ли народопоклонстве – коренное внеисторическое отличие русской интеллигенции от европейских интеллектуалов?
Судя по тому, что было сказано выше, считать это свойство ни внеисторическим, ни коренным никак нельзя. Раскроем же его историческую, временную – и временную! – сущность.
С ПЕТРОВСКИХ времен интеллигенция росла, питаемая, в основном, тремя сословиями: дворянством, духовенством, разночинцами. Процесс развивался быстро, но все же Россия на несколько веков отстала в этом отношении от Европы. Достаточно сказать, что там университеты появляются в XII веке, а у нас – в XVIII, вместе с технической школой. Однако уже к середине XIX в. в России накапливается настолько значительный контингент интеллигенции, что писатели и публицисты обращают на него серьезное внимание. Отсюда берет отсчет история нашего интеллигентского самосознания.
Первоначальную установку в этом вопросе отразил В. Даль, зафиксировавший объективное научное понимание интеллигенции как «разумной, образованной, умственно развитой части жителей». Как видим, эта первичная формулировка игнорирует нравственный аспект вообще и отношение к народу в частности.
Но вскоре в процессах формирования и осмысления интеллигенции произошел гигантский количественно-качественный скачок. Он был обусловлен социально-политическими реформами: крестьянской, земской, университетской и другими. В считанные годы радикально изменился социальный состав интеллигенции. За 1860-1890-е гг. к людям умственного труда «обвально» добавился огромный контингент вчерашних крестьян и крестьянских детей, получивших свободу и образование в результате этих реформ. Связанные и кровным родством, и родом деятельности тысячью нитей с простым народом, эти новоиспеченные инженеры, земские врачи и учителя – вчерашние жители деревни – были объединены общим комплексом идейных установок, общей шкалой моральных ценностей. Обостренная любовь к народу, чувство неоплатного долга перед ним, идея беззаветного служения ему – таковы были доминанты этого специфического сознания. А появившийся в результате тех же реформ тип «кающегося дворянина» как бы подкрепил эту идеологию своим существованием.
Положение усугублялось тем, что среди властителей душ, лидеров этого поколения интеллигенции, стояли, заслоняя всех – деклассирующихся дворян, чиновников и других – поповичи: Чернышевский, Добролюбов, Помяловский, Левитов, Каронин-Петропавловский и другие. Внуками священнослужителей были Белинский, Достоевский, Глеб Успенский, Златовратский. Не только эти лидеры, но и неисчислимые участники и сочувствователи демократического движения были связаны происхождением с духовенством. И эта связь была не просто формально-фамильной: семейное воспитание, учеба в духовных заведениях, круг детского и юношеского чтения, система ценностей – все это укрепляло определенные черты сознания. Жертвенность, стремление видеть в ближнем брата («все мы братья во Адаме»), твердая убежденность в изначальном равенстве людей («перед Богом – все равны»), вера в грядущее царство добра, правды, справедливости – таково главное духовное наследие, перенесенное демократами-поповичами из лона христианства в общественную мысль.
Специфическое социальное происхождение огромной массы интеллигенции и ее лидеров последней трети XIX века и обусловило тот нравственно-психологический тип, который современная ему мысль народников осмыслила как «истинного русского интеллигента». Неудивительно, что главный акцент в народнической трактовке падал на неформальные признаки: народолюбие, нравственные критерии деятельности, «прогрессивную» идеологию. Исторически это, как мы видим, вполне объяснимо.
Но идейно-этическую специфику русской интеллигенции данного исторического периода народники с восторгом абсолютизировали. Ну как же! Нигде в мире нет такой интеллигенции! А если где-то какая-то интеллигенция не такая, то значит и вовсе она не интеллигенция – утверждали Лавров, Михайловский, Иванов-Разумник и их последователи. У Лаврова был наготове и ярлык: «дикари высшей культуры» – для тех, кто не подходил под его мерку «истинной интеллигенции».
В XX веке народнические взгляды на интеллигенцию были в пух и прах раскритикованы с двух, взаимно враждебных, позиций: марксистами и веховцами. Однако их удары не очень-то достигли цели. Почему? Дело в том, что в новом столетии, особенно после Октябрьской революции, процесс раскрестьянивания и формирования интеллигенции из народных масс принял гигантские масштабы. Отсюда – поразительная устойчивость народнических взглядов вплоть до наших дней. А отдельные компоненты подобных воззрений, такие, как чувство неполноценности интеллигенции по сравнению с простым народом и чувство вины и ответственности перед ним, – десятилетиями утверждались в нашем сознании государственной пропагандой. Но исторически отпущенный этим воззрениям срок – на исходе, как и породившие их процессы. Раскрестьянивание в нашей стране в целом закончено. По мере того, как экстенсивный путь развития интеллигенции будет сокращаться, а консолидация ее усиливаться, неизбежно самооценка интеллигенции будет более объективной, она избавится от комплекса ущербности и крайностей народопоклонства.
Вообще, усиленная пропаганда народнической трактовки интеллигенции в наши дни – имеет глубоко реакционный политический смысл, уводит интеллигенцию от понимания ее проблем. «Тебя душат нищетой, твоих советов не слушают, тебе смеются в глаза, зажимают рот, а ты, не обращая внимания на эти дрязги, самозабвенно творишь на благо народа и не лезешь в политику!» – вот идеал, который власть имущие мечтали бы привить с пеленок каждому интеллигенту.
И ведь получалось!
К СКАЗАННОМУ необходимо добавить еще одно соображение. Между интеллигенцией и народом до революции лежала очень четкая и определенная грань, утратившая сегодня эту четкость.
Во-первых, вся интеллигенция была крохотным социальным образованием в структуре населения. Среди всех работающих доля лиц умственного труда была, согласно переписи начала века, ничтожна – всего 2,7%. Половина этого количества приходилась на чиновничество, так что люди просвещения, науки и культуры должны были очень остро чувствовать свою отделенность от всех остальных.
Во-вторых, хотя большая часть интеллигенции Первого порядка отнюдь не роскошествовала, жила скромно, но по сравнению с окружающей народной нищетой образ жизни интеллигенции выделялся и подчеркивал ее особый статус. Заработная плата хорошего специалиста перед революцией в 20 раз превышала низший оклад рабочего, и эта разница сказывалась не только в быту, но и в сознании.
Наконец, в-третьих, сама редкая у нас образованность на фоне массового глубочайшего невежества объективно отчуждала интеллигента от масс, даже если еще вчера его детство протекало среди «простых людей». Эту особенность сознания, порождающую мучительное непонимание между образованными детьми и необразованными родителями, весьма многие могли бы удостоверить в нашем веке. А Сумароков писал еще в 1760-е: «Итак, хотя разум и равен у людей, но уже и качества просвещения делают различия между ними».
Четкая отграниченность интеллигенции от народа заставляла ее обращать внимание на вопиющее общественное неравенство, на тяжкую жизнь низов. Все это воздействовало на совестливую душу интеллигента. Интеллигентское народолюбие во многом питалось именно этим неравенством.
В силу этих обстоятельств становится понятным, почему, например, философ Г. П. Федотов писал после революции о пропасти между народом и интеллигенцией, которую последняя безуспешно пытается завалить своими трупами. И пропасть была; и отчаянные попытки преодолеть ее – тоже были. (Недаром я упоминал о заговорах кадетских верхов, проваленных кадетскими низами.) И трупов – было больше, чем достаточно.
* * *
НО ПРОПАСТЬ была и с другой стороны – между интеллигенцией и правительством. С того момента, как Екатерина Вторая дала в 1760-е гг. понять представителям дворянско-интеллигентской фронды, что намерена жить и править своим умом, без «слишком умных» советчиков, эта позиция стала для правящих кругов России традиционной. Публицисты начала ХХ века охотно использовали образ: «между молотом и наковальней», имея в виду интеллигенцию, сдавленную между тяжестью самодержавного гнета и грозой народного гнева.
Вместе с тем, опять-таки с екатерининских времен, интеллигенция имела общественный вес и влияние, с которыми нельзя было не считаться. И правительство, порой таясь, негласно, использовало многие идеи интеллигенции. Так, самодержавнейший Николай Первый проводил в жизнь некоторые важные мысли декабристов, почерпнутые в материалах допросов. Показательно: декабрист историк А. Корнилович, сидя в заточении, должен был готовить для царя соображения по внешней политике. В годы подготовки и проведения крестьянской реформы заметное влияние на ход дел оказывали прогрессивные статьи и речи лидера либералов К. Д. Кавелина; даже удаленный Александром Вторым от двора, он продолжал воздействовать словом и на царя, и на общество.
Примеры можно продолжать и продолжать. Нужно отметить, правда, что при последнем царе правительственная «глухота» к голосу интеллигенции трагически усилилась. Николай Второй не желал понимать того, что стало очевидным для большинства интеллигенции, ибо понять это значило для него устраниться с пути России. Зато в обществе, по мере все ускорявшегося и углублявшегося его размежевания, роль и авторитет интеллигенции росли, как на дрожжах. Ибо именно и только она была способна в программах и лозунгах выразить, оформить интересы и настроения различных слоев населения. Признанием и вниманием общества пользовались, конечно, не только партийные лидеры. Именно потому, что верхние слои общества к началу века практически полностью «интеллигентизировались», а концентрация самой интеллигенции, особенно в столицах, достигла высоких степеней, резонанс любого значительного духовного явления в этих слоях был особенно велик. Сама собой, естественным образом, на почве этой концентрированной интеллигентности создалась духовная элита страны, имевшая громадный авторитет. Постоянно возникали настоящие культы то одного, то другого писателя, поэта, оратора, публициста, актера, адвоката и т. д. События личной жизни этих людей, как-то: юбилеи, прибытия и отбытия, даже похороны выливались порой в общественные действа – демонстрации, процессии, собрания, торжественные обеды и т. д. Такого отношения к себе интеллигенция в России не знала ни до того, ни после.
Участникам жизни этой верхушечной части общества могло показаться – и многим интеллигентам так и казалось – что судьбы отечества отныне в их руках, что именно интеллигенция, несмотря на свою малочисленность, определит будущее страны. В этом апогее развития интеллигенции, в этом расцвете ее иллюзий и застигнет ее Первая мировая война. А через несколько лет вся обстановка в империи переменится до неузнаваемости, и предвоенные годы покажутся интеллигенции прекрасным сном. А еще лет через двадцать до неузнаваемости изменится и сама интеллигенция.
Российская интеллигенция, такая, какой она была до революции, исчезла, ее нет. И она не вернется никогда. Ибо условия существования российской интеллигенции – тончайшего полупривилегированного слоя в косном, полуфеодально-полубуржуазном обществе – ушли, канули навсегда.
У нынешней советской интеллигенции другие условия жизни, другие перспективы. Другой опыт, тяжкий опыт семидесяти послереволюционных лет.
* * *
ДЛЯ ТОГО, чтобы говорить о советском периоде истории отечественной интеллигенции, необходимо представить себе те условия, те общественные координаты, в которых предстояло рождаться и умирать ее новым поколениям.
По ходу изложения мне придется много цитировать В. И. Ленина: не по соображениям идеологического пиетета, а, во-первых, как исторический источник, созданный человеком, во многом лучше современников разбиравшимся в ходе дел, во-вторых, как документально зафиксированные установки, которыми руководствовались создатель нового государства и само это государство. Подробно позицию Ленина по отношению к интеллигенции я не анализирую, это сделано мной в другом месте. Но вехи расставить придется.
Когда разразилась Октябрьская революция, судьба страны оказалась, вопреки ожиданиям интеллигенции, отнюдь не в ее руках. С одной стороны, этой судьбой распоряжалась бушующая народная стихия. С другой – партия большевиков, сумевшая эту стихию со временем привлечь и подчинить. Напрасно думать, что власть партии была в какой-то степени властью интеллигенции, поскольку-де партийная верхушка состояла именно из нее. Ленин и ленинское руководство принципиально отождествляли себя с иной социальной силой – рабочим классом; традиционные интеллигентские идеи и идеалы отбрасывались ими с порога как буржуазные. А вскоре после смерти Ленина к руководству пришла партийная бюрократия, партократия, которая соотносится с интеллигенцией точно так же, как штрейкбрехеры – с пролетариатом. Но смена руководства не изменила проложенного Лениным курса по отношению к интеллигенции. В чем он состоял?
ЛЕНИН с юности не любил интеллигенцию и не доверял ей. Не любил, ибо не верил в нее как в политическую силу, способную свергнуть самодержавие. Не доверял, ибо считал насквозь буржуазной, способной только сбить с толку пролетариат, запутать его в сетях буржуазной демократии. Он убежденно писал еще в 1905 г.: «Буржуазно-демократическая сущность русского интеллигентского движения, начиная от самого умеренного, культурнического, и кончая самым крайним, революционно-террористическим, стала выясняться все более и более, одновременно с появлением и развитием пролетарской идеологии (социал-демократии) и массового рабочего движения» (ПСС, т.9, с. 180). Подобное недоверие распространялось даже на собственную партийную, эсдековскую интеллигенцию, которую Ленин считал необходимым блокировать, изолировать, так, «чтобы в новых организациях партии на одного члена партии из социал-демократической интеллигенции приходилось несколько сот рабочих социал-демократов» (т.12, с. 90). Ибо – «интеллигенцию всегда нужно держать в ежовых рукавицах» (т.10, с. 167).
В период между первой и второй русскими революциями, когда интеллигенция трезво оценила события, в массе своей отошла от рабочего движения и создала кадетскую партию, Ленин излил на нее потоки иронии и сарказма. Он, в свое время считавший, что «у интеллигенции без масс никогда не было и никогда не будет ни парламентских, ни внепарламентских средств борьбы» (т.17, с. 351), столкнувшись с кадетской организацией, был вынужден отнестись к ней очень серьезно, как к опасному врагу. Это отношение он сохранил и на дальнейшее.
Когда перспектива захвата власти большевиками стала реальной, вопрос об интеллигенции встал с новой остротой. Ленину было ясно, что интеллигенцию мало будет «запугать», мало будет «сломить» ее сопротивление, но надо будет еще ее «заставить работать в новых организационно-государственных рамках» (т.34, с. 310-311). Главным средством для этого он считал «хлебную монополию, хлебную карточку». Он писал: «Это средство контроля и принуждения к труду посильнее законов Конвента и его гильотины. Гильотина только запугивала, только сламывала активное сопротивление. Нам этого мало» (там же, с. 312). И далее он предлагал «засадить» нужных интеллигентов за работу «под контролем рабочих организаций» и предупреждал, что «мы не дадим им кушать, если они не будут выполнять этой работы добросовестно и полно в интересах трудящихся» (там же, с. 320).
В действительности до этой «гуманной» меры дело дошло не сразу. Вначале была вооруженная борьба. Летом 1918 г. Ленин четко и недвусмысленно формулировал: «Надо сказать, что главная масса интеллигенции старой России оказывается прямым противником Советской власти, и нет сомнения, что нелегко будет преодолеть создаваемые этим трудности» (т. 36, с. 420). Русская интеллигенция сопротивлялась и открыто, с оружием в руках, и скрыто, саботируя распоряжения правительства, которое считала незаконным. Для Ленина это было очевидным и непреложным фактом. В связи с этим он заметил: «Их нам учить нечему, если не задаваться ребяческой целью «учить» буржуазных интеллигентов социализму: их надо не учить, а экспроприировать (что в России достаточно «решительно» делается), их саботаж надо сломить, их надо, как слой или группу, подчинить Советской власти» (т. 36, с. 311). Это касалось интеллигенции всех родов и видов. В связи с этим тотальный террор против нее, включая широко применявшиеся захваты и расстрелы заложников, также следует считать очевидным и непреложным фактом.
У нас нет точных данных о том, какой процент русской интеллигенции был среди жертв гражданской войны и террора 1917–1924 гг. Неизвестно точно, сколько интеллигентов было среди 2 миллионов эмигрантов. Известно лишь, что потери в этом слое населения, и без того очень тонком, были чрезвычайно велики. В 1922 г. Ленин, указывая на необходимость выдвигать и готовить управленческий аппарат «из рабочих и трудящейся массы вообще», писал: «Если у нас имеются теперь десятки таких администраторов промышленности, вполне удовлетворительных, и сотни более или менее удовлетворительных, то в ближайшее время нам нужны сотни первых и тысячи вторых» (т. 44, с. 347). Эти сотни и тысячи, поскольку речь шла не о расширении, а о восстановлении производства, нужды были на место тех сотен и тысяч интеллигентов, на которых держалось раньше все управление хозяйством огромной страны. Потери среди гуманитарной интеллигенции также были очень велики и по количеству, и по качеству. Чего стоит один беспрецедентный факт высылки из России в 1922 г. двух сотен лучших представителей отечественной мысли. Но это еще не худший случай. Сегодня явной провокацией ЧК выглядит «дело Таганцева», стоившее жизни десяткам интеллигентов, в том числе поэту Гумилеву. Подобные истории были далеко не единичны. Так что многие писатели, актеры, публицисты, профессора уезжали за рубеж сами, не дожидаясь скверного конца.
Интеллигенция с самого начала не спешила признать цели и методы нового правительства. На призыв большевиков о сотрудничестве откликнулись в ноябре 1917 г. всего… шесть человек. Среди этих шести был Александр Блок. Он не захотел отделить себя от народа и предпочел лучше заблуждаться вместе с народом, чем искать истину в стороне от него. Они сполна оплатили свои заблуждения: Блок чуть раньше, народ чуть позже. Блок – утратой дара поэзии, апатией и преждевременной смертью; народ – десятилетиями молчания, репрессий, анабиоза, нищеты. Пулей в сердце рассчитался с собой пришедший тогда вместе с Блоком в Смольный Маяковский. Пытками и пулей в затылок расплатился еще один из той шестерки: Мейерхольд. Но мы отвлеклись.
До конца своих дней Ленин не уставал при каждом удобном случае напоминать всем своим соратникам, а также и всем рабочим и крестьянам, что сформированная до революции интеллигенция – вся буржуазна до мозга костей, опасна для пролетарского дела, что ей необходимо противостоять. Но задача противостояния – не конструктивна. В отличие от многих не только пролетариатов, но и большинства партийных интеллигентов, Ленин четко понимал, что без «буржуазных специалистов мы ни одной отрасли построить не сможем», что» «нужно взять всю культуру, которую капитализм оставил, и из нее построить социализм. Нужно взять всю науку, технику, все знания, искусство. Без этого мы жизнь коммунистического общества построить не можем. А эта наука, техника, искусство – в руках специалистов и в их головах» (т. 38, с. 303).
«Специалистов» следовало «запрячь» в триумфальную колесницу победителей, чтобы они охотой или неволей повлекли ее в светлое будущее. Но как это сделать при том, что «опираться на интеллигенцию мы не будем никогда, а будем опираться только на авангард пролетариата, ведущего за собой всех пролетариатов и всю деревенскую бедноту. Другой опоры у партии коммунистов быть не может» (т. 37, с. 221)? Силовой метод – расстрелы, взятие заложников, дозированный голод, посредством распределения продуктов по карточкам, – вопреки ожиданиям, себя не оправдал. Помимо кнута требовался пряник. Еще 12 марта 1919г. Ленин говорил: «Организационная творческая дружная работа должна сжать буржуазных специалистов так, чтобы они шли в шеренгах пролетариата, как бы они не сопротивлялись и ни боролись на каждом шагу» (т. 38, с. 143). Но уже неделей позже зазвучал и другой мотив: «Конечно, большинство этих специалистов насквозь проникнуто буржуазным миросозерцанием. Их надо окружить атмосферой товарищеского сотрудничества, рабочими комиссарами, коммунистическими ячейками, поставить их так, чтобы они не могли вырваться, но надо дать им возможность работать в лучших условиях, чем при капитализме, ибо этот слой, воспитанный буржуазией, иначе работать не станет. Заставить работать из-под палки целый слой нельзя, – это мы прекрасно испытали» (там же, с. 218-219).
Условия, «лучшие, чем при капитализме»… Чего-чего, а этого советская власть предоставить интеллигенции никогда не могла.
Но полно, а собиралась ли она когда-либо это сделать? Не кривил ли Ленин душой, выдвигая такой принцип?
И относительное, и абсолютное материальное благополучие интеллигента резко ухудшилось сразу после Октября. Однако для того, чтобы хоть чем-то удержать интеллигенцию на рабочих местах, понимая, что «такой степени организованности, учета и контроля, чтобы вызвать поголовное и добровольное участие «звезд» буржуазной интеллигенции в нашей работе, мы еще не достигли» (т. 36, с. 180), Ленин и руководимая им Советская власть сохраняли относительно высокие оклады специалистам (2–3 тысячи рублей при заработке чернорабочего 600 рублей). Народ этим возмущался, требовал немедленного введения равной оплаты за равный по времени труд. Руководитель государства все время должен был оправдываться и объясняться по этому поводу. Он говорил: «Иного средства мы не видим для того, чтобы они работали не из-под палки… Чтобы выровнять низшие и высшие ставки мы сделали порядком и будем дальше продолжать начатое. В данное же время сравнять оплату мы не можем, пока мало специалистов, мы не отказываемся от повышения платы им» (т. 38, с. 18-19).
Должен и хочу подчеркнуть, что «выравнивание зарплаты» Ленин и большевики понимали совершенно буквально, точно так же, как, к слову говоря, понимали это и такие лидеры анархизма, как Махайский (Вольский) и Лозинский. Еще в «Очередных задачах Советской власти», разъясняя необходимость переплаты «спецам», Ленин писал: «Ясно, что такая мера есть компромисс, отступление от принципов Парижской Коммуны и всякой пролетарской власти, требующих сведения жалований к уровню платы среднему рабочему… Мало того. Ясно, что такая мера есть не только приостановка – в известной области и в известной степени – наступления на капитал…, но и шаг назад нашей социалистической, советской государственной власти, которая с самого начала провозгласила и повела политику понижения высоких жалований до заработка среднего рабочего» (т. 36, с. 179). Во что эти идеи в дальнейшем вылились, скажем ниже.
«Зажатые в шеренгах пролетариата», но сносно поначалу оплачиваемые, специалисты народного хозяйства помогли вывести страну из разрухи, укрепить ее мощь и международный авторитет. Здесь не место дискутировать, по каким мотивам они это делали: из страха, по житейской ли слабости или из высоких патриотических побуждений. Отмечу лишь, что Ленин явно придавал значение первым двум, а не последнему мотиву.
Такое сугубо прагматическое, как на невольничьем рынке, отношение больно ранило лояльную интеллигенцию. Однажды в 1919 г. Ленин получил письмо от профессора М. П. Дукельского из Воронежа, где говорилось: «Неужели вы так замкнулись в своем кремлевском одиночестве, что не видите окружающей вас жизни, не заметили, сколько среди русских специалистов имеется… настоящих тружеников, добывших свои специальные познания ценой крайнего напряжения сил, не из рук капиталистов и не для целей капитала… На этих, самых настоящих пролетариев, хотя и вышедших из разнообразных классов, служивших трудящемуся брату с первых шагов сознательной жизни и мыслью, и словом, и делом – на них, сваленных вами в одну, зачумленную кучу «интеллигенции», были натравлены бессознательные новоявленные коммунисты… и трудно описать весь ужас пережитых ими унижений и страданий. Постоянные вздорные доносы и обвинения, безрезультатные, но в высшей степени унизительные обыски, угрозы расстрела, реквизиции и конфискации, вторжение в самые интимные стороны личной жизни… Если вы хотите «использовать» специалистов, то не покупайте их, а научитесь уважать их, как людей, а не как нужный вам до поры до времени живой и мертвый инвентарь».
В ответ на это письмо Ленин опубликовал статью в «Известиях», показывающую, что крик души интеллигента был издан впустую, он не нашел ни отклика по существу, ни понимания в душе вождя.
СИЛЬНО поредевшая, резко дискриминированная русская интеллигенция, естественно, не могла, даже если б и хотела, полностью восстановить свои функции дореволюционных лет. Кроме того, большевикам было ясно, что управлять ею при помощи страха нельзя вечно, а вечно «переплачивать спецам» они тоже не собирались. Поэтому насущной стала уже в 1918–1920 гг. задача создания новой, «социалистической» интеллигенции из рабочих, крестьян, солдат и матросов. Ленин, большевики считали, что такая новая интеллигенция примет на себя функции старой, не переняв ее пороков, «родимых пятен» капитализма. Для решения этой задачи виделось два пути: путь льгот и привилегий для указанных слоев при поступлении в вузы, а также выдвижение в аппарат управления «достаточного числа практически опытных и безусловно преданных рабочих и крестьян» (т. 39, с. 430).
Уже 2 августа 1918 г. по ленинскому проекту был принят декрет, отменивший не только плату за обучение, что было по-государственному благородно, но и конкурсные экзамены, а также представление диплома, аттестата или свидетельства об окончании школы. Упорно не считаясь с резким, вследствие этого, снижением качества обучения и достоинств выпускников, Ленин и в дальнейшем настаивал на том, что «мы должны весь аппарат государственный употребить на то, чтобы учебные заведения, внешкольное образование, практическая подготовка – все это шло, под руководством коммунистов, для пролетариев, для рабочих, для трудящихся крестьян» (т. 40, с. 254). Во что эта политика вылилась на практике?
Надо учесть, что и до революции в вузах училось немалое количество детей рабочих и крестьян – до 39%, а в технических вузах – до 55%. Но теперь этот процент резко подскочил, так как представителям бывших привилегированных слоев, в том числе потомственной интеллигенции, был исскуственно ограничен доступ в вузы. Они мгновенно – и на долгие десятилетия – превратились в людей третьего сорта.
В сентябре 1920 г. был издан декрет о рабфаках; в 1921/22 гг. на них учился уже 27.341 человек. Роль рабфаков со временем все возрастала: в 1932 г. среди первокурсников через них прошел почти 31%, а спустя два года – уже 45%. К тому же обучение в первые годы после революции проводилось в сжатые сроки, по сокращенной программе. Все эти обстоятельства, разумеется, сильнейшим образом сказывались на качестве выпускников. И, понятно, не в лучшую сторону. Но это не смущало новую власть.
Аналогичный результат несло с собой и выдвиженчество, когда необразованные, но «безусловно преданные» массы становились интеллигенцией в приказном порядке. Показательная цифра: в 1933 г. среди специалистов и руководителей предприятий и учреждений в стране свыше 1.370.000 человек не имело ни высшего, ни даже среднего специального образования, кроме, разве, кратких курсов. А процесс выдвижения еще долго развивался по восходящей. Не остановился он и сейчас: в разных отраслях нашего хозяйства насчитывается от 8 до 26% выдвиженцев.
Ленин оптимистически оценивал ситуацию. Он писал: «Основаны советские школы, рабочие факультеты, несколько сотен тысяч молодых людей учатся, учатся, может быть, слишком быстро, но во всяком случае, работа началась, и я думаю, что эта работа принесет свои плоды. Если мы будем работать не слишком торопливо, то через несколько лет у нас будет масса молодых людей, способных в корне изменить наш аппарат» (т. 45, с. 291).
О, эта порода скороспелых интеллигентов первого поколения с партбилетами в кармане!.. Они и до сих пор заправляют делами в стране. И задача перед нами все та же: как бы «в корне изменить наш аппарат»?
Итак, читатель получил некоторое представление о тех социально-политических условиях, в которых шла к своему финишу старая интеллигенция, и стартовала новая. Я хочу подчеркнуть, что именно в первые послереволюционные годы сложились все факторы этих процессов: и государственное отношение к интеллигенции, и формы и методы ее воспроизводства.
В силу этого мы вправе опустить рассказ о следующем периоде ее истории и перейти прямо к тем результатам, которые налицо в нашей сегодняшней жизни. Мы уверены, что судьба интеллигенции, включая все эксцессы 1930-1950-х и более поздних лет, складывалась непрерывно и последовательно в неизменных условиях, в целом определившихся в 1917–1924 гг.
* * *
ИТАК, что же представляет собой советская интеллигенция сегодня? Впрочем, этот вопрос необъятен. Доставим лучше его по-другому: что потеряла и что приобрела интеллигенция в нашей стране за последние семьдесят лет?
О приобретениях можно вкратце сказать так: небывалая многочисленность, горький опыт и богатые перспективы. К перспективам мы еще вернемся. Пока же надо сказать, что неуклонное возрастание доли интеллигенции в структуре населения является важнейшим фактором нашей общественной жизни. Его нельзя недооценивать. Сегодня каждый четвертый у нас связан с умственным трудом: 26% вместо 2,7% в начале века! Причем этот слой растет заметно быстрее других. Если в 1960 г. интеллигенция составляла 40,9% от численности крестьянства и 20,2% от численности рабочих, то к 1986 г. она в 2,7 раза превзошла по численности крестьянство и составила свыше 41% от численности рабочих!
Сегодня интеллигенция в СССР – огромный класс людей. Правда, мы еще сильно отстаем в этом отношении от развитых стран, где процент занятых умственным трудом достигает 35–40. Но дело явно идет к тому же. Это значит, что объективно возрастает социально-политический вес интеллигенции, с ее специфическими свойствами и проблемами больше нельзя не считаться.
Больше того. Это значит, что современная интеллигенция в СССР, при условии ясного понимания своих проблем, может избежать ошибок своих предшественников на пути их решения. То есть:
во-первых, сможет опереться на собственные силы, впервые найти главную точку опоры в себе самой;
во-вторых, покончит с иллюзией, будто подобное объединение возможно на идейной почве, а не на почве практических интересов, принципиально важных для становления интеллигенции, таких как материальное положение, условия обучения (то есть воспроизводства), наличие демократических свобод, место в политической структуре.
Собственно говоря, проблемы современной интеллигенции и заключаются в неудовлетворенности указанных интересов. Это хорошо видно из сопоставления образа жизни русской, зарубежной и советской интеллигенции. Здесь-то и начинается счет потерям.
ПОТЕРЯ и проблема номер один состоит в том, что материально наша интеллигенция бедна, даже нища, принижена и предельно зависима. Свои скудные харчи интеллигенция получает из государственной кормушки. Чувство жесткой экономической зависимости от государства лишает людей и подлинного человеческого достоинства, и подлинного гражданского чувства, препятствует свободе творчества. А между тем ценность продуктов интеллектуального труда – я говорю о научных и художественных идеях и свершениях – зачастую огромна. Творцу же перепадают жалкие крохи…
Как ни бедны были земские врачи и учителя, кругом них был народ, живший еще беднее. Сегодня мы видим, что те требования уравнительной справедливости, которые вынуждено было сдерживать, внутренне их разделяя, первое большевистское правительство, были осуществлены – да с каким перехлестом! – при верных ленинцах Хрущеве и Брежневе. Где, в какой развитой стране профессора и доценты получают наравне с шоферами автобуса? Где еще, потратив на учение 18–20 лет, тридцатилетний отец семьи, кандидат наук, будет получать оклад слесаря-сантехника? (Разве что в Китае, Камбодже и других милых странах, где интеллигенция еще ходит строем.) А наши писатели, со своим среднемесячным заработком еще того меньше – 162 р.? Когда-то Ленин в статье «Партийная организация и партийная литература» едко издевался над тем, что свобода буржуазного интеллигента есть на деле свобода продаваться, зависимость от денежного мешка. Взамен того советский интеллигент получил свободу отдаваться даром, причем «без любви», а зависимость от денежного мешка сменилась куда более унизительной зависимостью от партийного функционера. Такая перемена не к лучшему отразилась на творческой интеллигенции. Но эти еще хоть как-то перебиваются. А жалкие заработки и нелегкие условия работы библиотекаря, музейного работника, врача? «Народного учителя», который, по словам Ленина, «должен у нас быть поставлен на такую высоту, на которой он никогда не стоял и не стоит, и не может стоять в буржуазном обществе»? На те деньги, что получает наша интеллигенция, жить нельзя, можно лишь кое-как сводить концы с концами. Ни в одной развитой стране мы не встретим столь низких расценок умственного труда, столь нигилистического к нему отношения.
Тут надо сказать два слова в ответ тем, весьма многочисленным, моим оппонентам, которые считают, что, во-первых, наша интеллигенция не стоит и тех денег, что ей платят. А во-вторых, что соотношение зарплат диктуется общественным-де спросом: водителей автобусов маловато, зато преподавателей перепроизводство. Но стоит ли валить с больной головы на здоровую? Закон спроса и предложения работает там, где есть свободный рынок труда, там, где политика выражает экономику, а не ворочает ею вкривь и вкось на свой лад. Почему-то в развитых странах нет подобной проблемы, да и у нас она возникла всего лет двадцать тому назад в результате ошибочной политики в деле образования. Введя обязательное десятилетнее образование, Брежнев подложил страшную мину под государство. Очень многие из тех, кто мог бы стать отличным шофером, превратились в посредственных инженеров. Что же касается добросовестного отношения к труду – это не есть специфическая проблема интеллигенции. Люмпенизация стала у нас всеобщим процессом. Работать разучились все классы и сословия. Вспомним крестьян, убивающих землю и не печалящихся об этом. Вспомним рабочих, так собирающих автомобиль, что тормозные колодки отваливаются при первом резком торможении. Примеров подобного рода – легион. И разве не ясно, что виноваты в этом противоестественные общественные условия, заставляющие людей поступать так, а не иначе?
Жалкое материальное положение интеллигенции сказывается и на ее общественном престиже, и на той роли, которую она играет в политике. Не только подавляющее большинство беспартийной интеллигенции практически выключено из активной политической жизни. Но и многим лидерам интеллигенции, в том числе коммунистам, заказана дорога к реальной власти. Их терпят только в роли советчиков. Конечно, в последние годы кое-что начало меняться. Но не будем обольщаться. Давайте всмотримся в событие, наиболее рельефно показавшее реальную общественно-политическую ситуацию в стране: в Съезд народных депутатов.
По данным мандатной комиссии, представители науки, просвещения и культуры составили на Съезде 27,4% всех депутатов. Это процент, лишь немного превышающий ту долю, которую данная группа занимает в нашем обществе. Но если учесть, что на XIX партконференции такого рода интеллигенция составила менее 9%, то налицо прямо-таки рывок интеллектуалов вперед.
Бесспорно, в этом отразилась возросшая роль интеллигенции в судьбе страны, а также зреющее в массах понимание того, что без ведущего участия интеллигенции перестройка провалится во всех сферах экономики и политики. На этом отрадные наблюдения заканчиваются, и начинаются тревожные.
Именно работники науки и культуры проявили на Съезде наибольшую активность: им принадлежат примерно три четверти всех дельных выступлений. В целом это были выступления прогрессивные, перестроечные. Однако из всех многочисленных предложений этой интеллигенции было принято лишь одно. Зато немало было примеров, когда большинством голосов принимались консервативные решения, а предложенные интеллигенцией варианты – отклонены.
<…>
Я не останавливаюсь подробно на ряде антиинтеллигентских выступлений, встреченных аплодисментами немалой части зала. Но вот о чем нельзя не сказать. Съезд разрешил рабочим и мастерам получать зарплату с полным сохранением пенсии. Это хорошо. Но за бортом, как и следовало ожидать, осталась наша нищая интеллигенция – инженеры, врачи, учителя, работники музеев и библиотек. Позиция Совмина настораживает: объясняя причины, по которым 29.12.88 г. было принято яро-антиинтеллигентское постановление, Н. И. Рыжков без зазрения совести присвоил Совмину функции идеологического контроля. И Съезд принял это как должное. А между тем это постановление, запретив самостоятельную деятельность издательских, кинематографических, педагогических, медицинских кооперативов, нанесло жестокий удар по интересам именно интеллигенции. Но защитить ее на Съезде оказалось некому.
<…>
Все эти наблюдения и соображения приводят к таким выводам. На Съезде не раз заклинали не противопоставлять интеллигенцию другим слоям населения. Но такое противостояние, как мы видим по материалам Съезда – реальнейший факт нашей жизни. В былые времена мы уже наслушались призывов не противопоставлять друг другу город и деревню, интересы различных наций. Мы закрывали глаза на реальные противоречия жизни. Чем это кончилось – известно. И не надо быть пророком, чтобы понимать, что без изменения взглядов на интеллигенцию, ее проблемы, ее взаимоотношения, достаточно противоречивые, с другими слоями, – мы получим в ближайшем будущем новый «Карабах», не на национальной, а на социальной почве.
Мы стали свидетелями того, как на Съезде сложился союз рабочих и управленцев против работников культуры и науки. Этот факт. Корни этого союза очень глубоки, тянутся из эпохи гражданской войны и военного коммунизма. Как отмечал Ленин, «своими собственными силами рабочий класс в состоянии выработать лишь сознание тред-юнионистское» (т.6, с. 30-31). Что это означает? Это означает, что рабочих волнуют, в первую очередь: вопросы зарплаты, условий труда и бытового обслуживания. А культура и демократические свободы для большинства из них – ценности не первой жизненной необходимости. Достаточно улучшить (или пообещать улучшить) условия труда и жизни, чтобы увести рабочих от борьбы за эти ценности прогресса и, более того, настроить враждебно против интеллигенции: не с жиру ли она бесится? Как и при Ленине, рабочие привыкли ждать всего, решения всех проблем – от партийных управленцев, но ничего – от интеллигенции. Поэтому социальный тандем, сложившийся на Съезде, – вещь понятная и закономерная.
И если бы только на Съезде. Партократы – штрейкбрехеры интеллигенции – четко понимают расстановку социальных сил, ищут смычки и опоры в рабочем классе, заигрывают с ним, пытаясь блокировать интеллигенцию. Опасная игра.
<…>
Еще одна из важных потерь интеллигенции – это уровень квалификации в целом. Это связано с «валовыми» выпусками вузов, «валом» диссертационных защит, отсутствием четкой преемственности «школа-вуз». Подготовка интеллигента должна начинаться в первом классе и вестись целенаправленно и в максимально индивидуализированном режиме вплоть до получения диплома. К этому давно уже нашли подходы, скажем, в США и Японии. В результате такой «штучной» обработки будущего интеллигента его КПД значительно возрастает. Но нам пока это только мечтается: один лицей и две гимназии в Москве не решат проблему. Пока же в нашей стране втрое больше инженеров, чем в США, но обеспечить тот же объем и качество продукции мы не в состоянии.
Конечно и у нас, как и до революции, существуют ученые с мировым именем, как в естественных и точных, так и в гуманитарных науках. Но если посмотреть на списки нобелевских лауреатов по биологии, химии, физике, то мы увидим, что, скажем, в США таковых в десятки раз больше, чем у нас. Одна из причин того – крайне низкий, пещерный уровень информационного обслуживания наших научных кадров.
В целом наш сегодняшний «специалист», не знающий языков, оторванный как от современной мировой научной жизни, так, по большей части, и от отечественной традиции, не стоит на должной высоте. Да и когда бедному инвалиду Минпроса и Минвуза шлифовать свою квалификацию? Заработать бы где-нибудь лишнюю сотенку…
Надо заметить также, что престиж гуманитарного знания, гуманитарной культуры упал у нас крайне низко по сравнению с дореволюционным временем. Причем такое падение – во многом есть результат государственной политики. Если в 1960 г. в составе интеллигенции работники просвещения, культуры и искусства составляли 28,2%, то в 1985 – всего 18%. А ведь мир культуры неделим, и по его законам недостаток гуманитарных импульсов, познаний и ценностей может обернуться бесплодием в самых отдаленных, казалось бы, областях мысли – медицинской, сельскохозяйственной, инженерной…
Потерь, понесенных интеллигенцией за 70 лет очень много, перечислять их все – занятие долгое и печальное. Но нельзя не сказать об одной из них, архисущественной. Это – потеря голоса.
В России перед революцией существовало без малого 600 книгоиздательских фирм. Выходило множество журналов и газет: в одном 1905 году, например, только у большевиков насчитывалось около ста органов легальной прессы. В те времена
большевики, очевидно, горячо привествовали такое многообразие и ничего не имели против свободы печати.
Нечего и говорить, что интеллигенция жила в этом книжно-газетно-журнальном море, как рыба в воде: это была естественная среда ее обитания. Ведь информация – это и важнейшая сфера деятельности интеллигенции, и главное условие ее становления. Однако, как только в октябре 1917 г. власть в стране захватили большевики, едва ли не первое, что они сделали – запретили всю недружественную им прессу. Под тем предлогом, что нельзя-де позволить кому бы то ни было клеветать на Советскую власть.
Если бы подобным аргументом позволил себе козырнуть в 1913 г. царский министр внутренних дел – ему, пожалуй, пришлось бы расстаться с портфелем. (В наши дни на это не осмелился бы и руководитель ФБР). Но – новое время, новые песни. В результате этой акции страна на долгие десятилетия лишилась, как метко выразился Ю. Буртин, «возможности возразить».
Расписывать здесь подчиненное, зависимое положение прессы, сложившееся в 1920-е гг. и продержавшееся в таком виде до недавнего времени, я считаю излишним. Это все знают и так. Равно как все понимают, что от нынешней гласности до подлинной свободы печати отнюдь не рукой подать.
Скажу лучше о том, что политика большевиков в книгоиздательстве была ничуть не лучше, чем в отношении периодической печати. И речь идет не о каких-то якобы «рубежных» временах конца 1920-х, когда «ломали ленинскую НЭП». Нет. Еще не окончилась гражданская война, когда престарелый князь П. Кропоткин, закаленный борец с самодержавием, посылает открытое письмо Восьмому всероссийскому съезду советов «в виду общечеловеческой важности этого вопроса». В письме он так взывал к участникам съезда: «Теперь Государственное издательство по непонятным причинам (о, наивный князь! – А.С.)… подняло путем ведомственных распоряжений вопрос об уничтожении всяких вольных издательств. Взваливать всю… работу на Госиздат, тогда как она требует, прежде всего, массу личного почина, а часто и самопожертвования, – было бы безрассудно. Не даром человечество целую тысячу лет боролось за свободу печати, и не даром оно завоевало эту свободу путем невероятных жертв. Убить эту свободу и отдать громадную вольную культурную работу в распоряжение Государственных канцелярий – значило бы выставить Вас, представителей рабоче-крестьянской России, слепыми орудиями мрачного прошлого, и связать высокие стремления социализма с прошлым насилием и торжеством обскурантизма – власти тьмы».
Кропоткина поддержала в печати некоторая часть выжившей «гнилой» интеллигенции, но их протест, как известно, не имел успеха. Век Левиафана наступил.
Позиции властей в издательском деле не пошатнулись пока ни на йоту. Не могу вновь не вернуться к злополучному Постановлению Совмина от 29.12.88 г., запретившему независимые издательские кооперативы, а также к объяснению по этому поводу Н. И. Рыжова на Съезде народных депутатов, в котором он подтвердил монополию власти на идеологию. Выше подчеркивалось, что это Постановление лишает многих интеллигентов возможности получать за свой труд нормальную плату, возможности обрести экономическую независимость. А теперь надо подчеркнуть, что пока у нас будут выходить подобные постановления, развитие демократии и культуры в стране будет происходить на тормозах. И мотор этих преобразований – интеллигенция – будет работать вполсилы. А ведь для нее это вопрос жизни!
Да простит мне читатель возврат к этому моменту. Но данный «карфаген» должен быть разрушен! Интеллигенция должна обрести голос – независимую печать.
Впрочем, свобода слова и печати – лишь одна грань вопроса о демократических свободах и правах. Его не один раз за последние 70 лет с поистине «безумством храбрых» поднимала интеллигенция перед лицом власти и общественности. Так, некий беспартийный инженер, каким-то чудом добравшись до трибуны XIII Партсъезда, заявил: «Коммунисты как материалисты считают нужным дать людям в первую очередь предметы первой необходимости, а мы, интеллигенты, говорим, что в первую очередь нужны права человека… В этом вся сила. Сейчас мы этих прав не имеем, и пока мы их не получим, мы будем инертны». Инженеру непринужденно и откровенно ответил Г. Е. Зиновьев (Апфельбаум): «Совершенно ясно, что таких прав они, как своих ушей без зеркала, в нашей республике не увидят».
Сегодня все наблюдают перемены в этом отношении, но никто не может гарантировать перспективу этих перемен. Сколько интеллигентов сейчас спрашивает себя: «А что мы будем делать, если мышеловка захлопнется?» Растущий в геометрической прогрессии поток эмиграции – не есть ли ответ многих на этот вопрос?
Эпоха, когда люди жили верой в лучшее будущее, к счастью, миновала. Мы не хотим больше ни во что верить. Мы хотим твердо знать, пусть с той или иной долей вероятности, что ждет нас завтра: демократия, прогресс и процветание – или диктатура сил реакции.
В этой связи настораживает тот факт, что недавним постановлением ЦК КПСС свой классовый орган печати получили рабочие («Рабочая трибуна»). Но не
интеллигенция!
* * *
Создавая «новую», «трудовую», «народную», «социалистическую» интеллигенцию, Советская власть рассчитывала не только на ее умственный труд, но и на вполне определенное общественное поведение. И надо сказать, что пока жив был Сталин, эти расчеты в общем и целом оправдывались.
Почему «пока был жив»? Да потому, что Сталин, в лучших традициях неприязни и недоверия к интеллигенции, регулярно проводил в отношении ее различные профилактические мероприятия. Держал ее, как и было рекомендовано, «в ежовых рукавицах».
Поэтому нет ничего особенно удивительного в том, что советская интеллигенция, во всяком случае, та ее часть, что не находилась в лагерях, ссылках, тюрьмах и кладбищенских ямах, исправно демонстрировала лояльность строю и системе. Образцовым в этом смысле можно считать выступление А. Фадеева на Втором Всесоюзном съезде писателей: «Товарищи! Важнейшей стороной нашего понимания свободной литературы является открытое признание нами, писателями, как партийными, так и беспартийными, руководящей роли Коммунистической партии во всех областях жизни и в делах литературы». Фадеев был такой не один. Водопад подобных словоизвержений ниспадал с самых верхов интеллигенции до самых низов.
Но удивительно другое. Десятилетиями живя, воспроизводясь и умирая в противоестественных, губительных для себя условиях, советская интеллигенция, этот новый гомункулус новой власти, при малейшем послаблении норовила проявить свою истинную натуру. Несмотря на рабоче-крестьянское происхождение подавляющего большинства новых интеллигентов, они каким-то образом проникались зачастую совсем не той идеологией, которой пытались забить их головы. Превращая в бессмыслицу планы «архитекторов нового общества» относительно создания своей, «карманной» интеллигенции, В. Галансков, например, писал в Прокуратуру СССР в 1969 г.: «Мой отец рабочий, моя мать уборщица, и только безумец мог протянуть между нами колючую проволоку и поставить солдат с автоматами. Мы не преступники. Мы – проявление существующей в стране оппозиции. Политическая оппозиция – естественное состояние всякого общества…».
Все вернулось на круги своя! Поражают сегодня актуальностью ленинские слова, написанные им в 1920 г.: «Внутри советских инженеров, советских учителей… мы видим постоянное возрождение решительно ВСЕХ тех отрицательных черт, которые свойственны буржуазному парламентаризму» (т. 41, с. 101–102, выделено Лениным – А.С.).
Через семьдесят лет после того, как были написаны эти строки, не пора ли признать, что, если природу интеллигенции гнать в дверь, то она войдет в окно? И не пора ли понять, что требование конституционной демократии в условиях всех форм собственности – этот старый интеллигентской лозунг – выстрадан не только историей нашей интеллигенции, но и историей страны, историей народа.
* * *
СЕГОДНЯШНЯЯ и завтрашняя жизнь всех народов мира такова, что «благоденственное и мирное житие, здравие же и спасение» возможны только при высоком уровне культуры. Культуры во всем – в производстве и потреблении, в управлении и кооперации, в международных делах, человеческих контактах и отношениях с природой.
Это значит, что без многочисленной, высокоразвитой, хорошо интегрированной в общественную жизнь интеллигенции сегодня не в силах обойтись ни одна страна, ни одно правительство, как бы там оно ни относилось к демократии, культуре и прогрессу. Иначе страна с таким правительством (а оно – с нею!) быстро потеряет экономическую, а вслед за ней и политическую независимость. Превратится в полуколонию.
Кажется, это ясно.
Но положение интеллигенции в СССР, «исторически сложившееся», заставляет думать, что все вышесказанное не только не ясно стране в целом и правительству в частности, но и сама мысль об этом вызывает раздражение. Я уже говорил выше о том, какое впечатление оставил в этом смысле Первый Съезд народных депутатов. И это только верхушка айсберга.
Парадоксально, но факт: интеллигенция прекрасно понимает проблемы, стоящие перед страной, и перед правительством, и перед рабочим классом. Кричит о них! Но ни правительство, ни рабочий класс, похоже, не спешат проникнуться проблемами интеллигенции. К примеру: первоначальные правительственные проекты сверхважных для интеллигенции законов о печати и об изобретательстве – составлялись явно без учета ее потребностей. И в высшей степени показательно также, что депутат нового Верховного совета, огнеупорщик Челябинского электрометаллургического комбината А. Пенягин убежден: «Есть законы фундаментальные…, а есть и такие, что вполне могут подождать, например, о рационализации и изобретательстве» («ЛГ» от 13.09.89).
Все это говорит о том, что «мы не можем ждать милостей». Сопоставляя положение интеллигенции в мире и стране, мы четко видим задачи, стоящие перед интеллигенцией.
ПЕРВОЕ. Обретение материальной независимости, материальной самостоятельности. В этом корень всего: и творческая, и морально-политическая раскрепощенность, да и просто повышение самоуважения и общественного престижа, все это прямо зависит от данного фактора.
Легко сказать, но как это сделать? На добрых власть имущих дядей рассчитывать не приходится: от них не дождешься. Да и денег не густо у государства, чтобы так просто взять и повысить всем интеллигентам зарплату.
Что же предлагается?
Осуществление материальной независимости интеллигенции прямо связано с юридическим правом на интеллектуальную собственность. Она у нас практически не защищена, и это положение необходимо менять. Нужен закон, закрепляющий право творца распоряжаться как ему угодно своим творением, закон, пересекающий то систематическое ограбление и эксплуатацию мыслителей, которое имеет место ныне.
Но этого мало. Сегодня у нас в стране никто не умеет оценивать умственный труд и его результаты. И научиться не у кого. Поставить все на место в этом деле может только свободный рынок труда, в том числе интеллектуального.
А как быть с теми интеллигентами, у кого нет этой самой интеллектуальной собственности? Врачи, учителя, редакторы издательств? Офицеры? Священники? Выход, по сути, тот же: рынок, гонорарная система оплаты. То есть коорперативная и индивидуальная трудовая деятельность медиков, кооперативные школы, издательства, газеты и журналы. Профессиональная армия (в отношении офицеров и сержантов, не рядовых). Отмена чудовищных налогов с церковников.
Таким мне кажется первый пункт в списке задач, общих для большей части интеллигенции.
Пункт ВТОРОЙ вытекает из первого постольку, поскольку политика вообще должна вытекать из экономики. Речь идет о широком круге демократических свобод, которые осуществляются у нас не полностью, а то и вовсе не осуществляются. Напомню, что в дореволюционной России, при всех разногласиях между интеллигенцией либеральной и революционной, требование свободы слова, печати, партий и союзов, собраний, демонстраций и т. п. одинаково поддерживали и те, и другие. Ясно, что только в этих условиях может полноценно существовать тот свободный рынок умственного труда, о котором шла речь выше.
Между тем, постановления Верховного Совета о митингах и демонстрациях и о правах милиции и внутренних войск в этих ситуациях, постановление Совмина о запрещении независимых творческих кооперативов, положение, утвержденное МО СССР, МВД СССР и Союзом журналистов «О порядке допуска и пребывания представителей средств массой информации в местах проведения мероприятий по обеспечению общественного порядка» – все эти подзаконные акты, принятые в течение какого то полугода, свидетельствуют, и однозначно, о начавшейся реакции. А это значит, что борьба еще только начинается. И если интеллигенция займет в этом вопросе пассивную, выжидательную, половинчатую позицию, то «Васька», который слушает да ест, сожрет в конце концов и ее самое.
ТРЕТИЙ пункт, на котором мне хотелось бы остановиться, касается культуры. Это – та область жизни, судьба которой особенно близка интеллигенции. К началу первой мировой войны русская интеллигенция, несмотря на относительную малочисленность, была полноправным членом мирового сообщества людей культуры. Ибо, во-первых, свободно общалась с ними, была прекрасным образом в курсе всех мировых достижений, тенденций и проблем в культурной жизни, а во-вторых, и сама вносила в мировую культуру большой вклад. Но в дальнейшем многолетняя искусственная культурная изоляция, а также государственное нигилистическое отношение к зарубежной и собственной дореволюционной культуре как «буржуазной», – все это оторвало нас как от живого дерева мировой культуры, так и от отечественных традиций. Потери от такого положения вещей ощущает на себе вся страна в целом. Отечественная интеллигенция в массе должна восстановить свой международный статус – иначе неизбежна деградация.
Поэтому мне думается, что третья задача интеллигенции – бороться за возвращение в семью культурных народов, за культурную интеграцию человечества. Лозунг наших дней должен быть: интеллигенты всех стран, соединяйтесь в борьбе за культуру, прогресс, демократию!
Мне кажется, изложенная краткая программа приемлема для большинства интеллигенции. Я убежден также, что в исполнении этой программы заинтересовано все общество в целом. Кроме, может быть, бюрократии, аппаратчиков. И тем хуже для них.
Я далек от мысли, что, прочтя мою статью, вся интеллигенция немедленно объединится в некую партию культуры, прогресса и демократии и попытается отстаивать свои права и интересы. Нет, конечно, для этого она, как всегда, слишком разобщена. И новый призыв к немедленной «заединщине» только насмешит крещеный и некрещеный мир.
Мои надежды скромнее. Мне бы хотелось, во-первых, чтобы читатели, к какому бы социуму они себя ни относили, прониклись проблемами, связанными с интеллигенцией, с ее прошлым, настоящим и будущим. Мне бы хотелось, во-вторых, чтобы наши интеллигенты, каждый сам за себя, яснее определил свою позицию, яснее осознал свои задачи. И тогда, как я надеюсь, в-третьих, нас свяжет не партийная клятва, не присяга тайного общества и не устав союза, а ОБЩЕЕ ДЕЛО.
Необходимое послесловие
ПЕРЕЧИТЫВАЯ сегодня эту статью, написанную в середине 1990 г., отчетливо видишь произошедшие с тех пор колоссальные изменения. Многое из того, что я числил в первоочередных задачах, сбылось. Однако, решенные задачи поставили нас перед лицом других, не менее сложных. Скажу несколько слов о сбывшемся, несбывшемся и насущном.
Как я и предполагал, впервые в истории интеллигенция осуществила колоссальный исторический переворот, опираясь, главным образом, на себя самое, на собственные силы. Это небывалое, неслыханное в мире событие: интеллигентская революция, вырвавшая страну из дряхлеющего госпартфеодализма и перебросившая ее в капитализм. Россия вновь дала миру удивительный пример нового способа решения глобальных задач, показала, в какую силу выросла в наши дни интеллигенция. Это урок, который, несомненно, будет миром учтен. Приведенный в статье перечень проблем, которые еще так недавно обременяли интеллигенцию, во многом объясняет, почему она с такой непримиримостью набросилась на коммунистов, почему приняла такое активное участие в смене строя и власти. И надо сказать, что в ходе переворота интеллигенция очень многого добилась. Прежде всего: свободы слова, печати, собраний, совести, партийной деятельности. Свободы образования: не стало жестких социальных и национальных разнарядок для абитуриентов ВУЗов. Появилась долгожданная свобода предпринимательства и занятия специфическим интеллигентским бизнесом: врачебным, издательским, педагогическим, юридическим и т. п.
Однако теперь, после всех этих свершений, собственные проблемы интеллигенции уступили в ее сознании место общенародным, общероссийским. Вместе со всеми другими слоями населения, интеллигенция придавлена сейчас общими трудностями, порожденными кризисом государственности. А именно, разрушением госсектора экономики (это коснулось интеллигенции, находящейся на бюджете) и – как следствие – налоговым бременем (это коснулось интеллигенции, связанной с частным сектором). Такое положение ко многому обязывает интеллигенцию: ей приходится отбросить, по крайней мере, на время, узкосословный взгляд и подняться до национального взгляда на вещи, проникнуться ответственностью за судьбу страны и народа.
Ответственность предполагает и возможность вершить историю. Возросло ли сегодня реальное влияние интеллигенции на ход дел в стране? И да, и нет. С одной стороны, представители различных, в том числе, противоположных по взглядам, интеллигентских групп имеют право свободно высказываться и тем влиять на ход событий. Неизмеримо вырос общественный вес интеллигенции, связанной со СМИ. Силу и власть мысли и слова почувствовали все. Кроме того, многие властные органы в гораздо большей степени, чем при коммунистах, состоят теперь из представителей интеллигенции. К примеру, Федеральное Собрание не сравнить в этом смысле с ВС РСФСР.
С другой стороны, извечный раскол в среде интеллигенции и вытекающая из него разноголосица мнений открывают для власти возможность для любого маневра со ссылкой на подходящую теорию. В итоге получилось, что незначительная часть интеллигенции, обслуживающая своекорыстные интересы компрадорской буржуазии и коррумпированной бюрократии (т. е. режима Ельцина), обрела колоссальный государственный вес, влияние и возможность личного обогащения. Ясно, что при этом слова и дела этой части интеллигенции вступили в непримиримое противоречие с интересами интеллигентского большинства, которому крушение государственности, крах системы бюджетного финансирования науки, культуры и образования принесли резкое обнищание, неслыханное понижение общественного статуса, безработицу, лишили возможностей плодотворного труда. Введение «свободного рынка умственного труда», казавшееся еще недавно таким желанным, оказалось слишком резким, «несамортизированным», задало новые, не менее трудные задачи. В условиях, когда государственное финансирование интеллигенции уже не работает, как прежде, а частнокапиталистическое еще не может его полноценно и повсюду заменить, имущественное расслоение интеллигенции усилилось, а ее идейный раскол усугубился. Возможно, именно потому, что наиболее пострадала интеллигенция Первого, а не Второго порядка, эта ситуация еще не осознается обществом как национальная трагедия, как важнейшая первоочередная проблема нашей страны. Но она – именно такова.
Я вижу такие ближайшие политические последствия катастрофического положения интеллигенции Первого порядка. С одной стороны, неизбежен откат ее значительной части от идеологии национал-капитализма к идеологии национал-социализма (в лучшем случае) или просто социализма. Это и понятно, поскольку для многих и многих довольно убогое существование на уровне 1985 г. представляется сегодня «утраченным раем». Но с другой стороны, всем ясно, что подлинной общественной базой для любого «социализма» является народ: рабочие, крестьяне, мелкая буржуазия. Именно таков электорат Зюганова и Жириновского. А с этим электоратом у интеллигенции, даже Первого порядка, отношения достаточно сложные, и вставать с ним «плечом к плечу» она не слишком-то стремится. Да и народ подозрительно и злобно косится на всякую интеллигенцию, справедливо полагая ее главной движущей силой произошедших перемен. (Баркашов, крайний представитель национал-социализма, так прямо и пишет в «Азбуке русского националиста»: интеллигенция – враг!)
Куда в этих условиях податься «бедному интеллигенту»? Где приклонить ему головушку? Его незавидное материальное положение усугубляется теперь еще и социальной изоляцией. Поэтому трудно бросить камень в тех интеллигентов, которые бегут сегодня из России. Трудно упрекнуть и тех, кто, оставаясь, незадорого продается таким благодетелям, как «фонд Сороса». (Необходимость аналогичного отечественного фонда сегодня более, чем очевидна.) Но ведь все не уедут. Большинство останется и должно будет обустраивать здесь свою жизнь, обустраивать Россию. И в свете этой перспективы становится кристально ясно, что лозунг интеллигентского интернационала сегодня – обветшал, не соответствует времени. Пора его решительно менять. На что? Об этом – следующая статья.
Как тут не вспомнить пушкинского «геральдического льва», которого осел лягает «демократическим копытом».
Знаменитой стала реплика Ф. Ростопчина по поводу декабристов: во Франции восстала чернь, чтобы получить привилегии – понятно; в России восстали представители лучших семейств, чтобы привилегии утратить, – непонятно.
По оценке современных историков, в эмиграции оказалось 40-50% русской интеллигенции.
См.: т. 34, с. 51; т. 35, с. 197; т. 37, сс. 196, 221; т. 38, сс. 58, 141–143; т. 39, сс. 19, 355–356, 406; т. 45, сс. 52, 94, 290, 352; т. 50, с. 218. Такое отношение к интеллигенции со стороны победившей партии пролетариата представляется глубоко закономерным. Сравним характерное высказывание об интеллигенции Мао Цзэ-дуна: «В нашей стране есть кое-что хорошее и кое-что плохое… Мы не могли не принять интеллигенцию, доставшуюся нам от старого Китая, иначе у нас вовсе не было бы интеллигенции, не было бы профессоров, не было бы преподавателей, не было бы журналистов, не было бы деятелей искусства. Эти люди верят себе, они не верят нам. Люди, о которых я говорю, называются плохими людьми». Цит. по кн.: С. Д. Маркова. Маоизм и интеллигенция. – М., 1975. – С. 24.
Примечание от 17.11.94 г.: эта и последующая главки, написанные в 1989–90 гг. во многом утратили актуальность, но я не исключил их из текста для того, чтобы читатель лучше видел, от чего мы ушли и к чему идем, чтобы уберечь его от соблазна идеализировать недавнее «коммунистическое» прошлое, чтобы яснее было, какие новые проблемы встают на место старых.
В РСФСР эта цифра в 1989 г. была еще выше: 30%.
Напоминаю, что это писалось в конце эпохи Советской власти, за год до буржуазно-демократической революции 1991–1993 гг. С тех пор положение только ухудшилось.
Послесловие написано в 1996 г.
http://www.sevastianov.ru/intelligentsiya-dvizhuschaya-sila-natsionaljnoy-revolyuts/intelligentsiya-poteri-i-priobreteniya.html
Нет комментариев. Ваш будет первым!
