ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ И ИНТЕЛЛИГЕНТНОСТЬ

Цофнас А.Ю.

Слово «интеллигенция» в русcкий язык было введено писателем Петром Боборыкиным во второй половине XIX в. и довольно быстро вытеснило понятие «разночинец». В России до Первой мировой войны оно означало особый слой населения, который по своему образованию и воспитанию сближался с власть имущими, был прямо или косвенно причастен к тем несправедливостям, которые чинило самодержавие, но по своим ценностным установкам соболезновал угнетенным. Как правило, разночинец-интеллигент испытывал стыд и раскаяние (сродни тому, что обозначают словом «метанойя») перед людьми физического труда за свое материальное и социальное положение, за свою образованность и даже за свой, как теперь сказали бы, имидж – за внешний вид и способы общения. Не только Л.Н. Толстой, но и многие другие интеллигенты, «опрощались», так или иначе обозначали свое уважение к «народу», к «трудящимся», под которыми понимались люди физического труда – в первую очередь, крестьяне, а также рабочие. Слова из гимна «Интернационал» о том, что “Владыкой мира будет труд”, конечно же, не подразумевали людей умственного труда.

Как правило, интеллигент конца XIX – начала XX вв. разделял идеалы Просвещения и Великой французской революции. К этой революции восходили и установки на терроризм. К нему прибегали радикально настроенные интеллигенты в борьбе с самодержавием. Они действовали от имени народа, хотя народ об этом их не просил. Как писал Н.А. Бердяев в знаменитом  сборнике «Вехи», «интересы распределения и уравнения в сознании и чувствах русской интеллигенции всегда доминировали над интересами производства и творчества. …И интеллигенция всегда охотно принимала идеологию, в которой центральное место отводилось проблеме распределения и равенства, а все творчество было в загоне. …Многие воздерживались от философского и художественного творчества, так как считали это делом безнравственным с точки зрения интересов распределения и равенства, видели в этом измену народному благу»[1]. Отсюда следовал, как отмечал Бердяев, общий “низкий уровень философской культуры” и “маниакальная склонность” оценивать философию лишь по политическим и утилитарным критериям[2].

После «философского парохода» 1922 г., когда по личному распоряжению Ленина почти весь цвет русской интеллигенции (тот же Н.А. Бердяев, П. Сорокин, С.Л. Франк и многие-многие другие) был просто выслан на Запад, эта линия эволюции русской духовной жизни только усилилась и была доведена до логического завершения, а, иначе говоря, до тупика, из которого не было выхода. В СССР была сформирована «новая интеллигенция» – слой образованных людей, которым вменялось в обязанность быть проводниками коммунистической идеологии – даже в том случае, если они к идеологии имели косвенное отношение (ученые-естествоиспытатели, художники и т.п.). От физиков или математиков, биологов или химиков, не говоря уже о гуманитариях, требовалось, чтобы они были проводниками идей классовой борьбы. Всерьез предпринимались попытки не только философию, но и физику, математику, биологию, все виды художественного творчества разделить по классовому признаку – на «коммунистические» и «буржуазные».

После жесткой критики коммунистической идеологии в 90-х гг. ХХ столетия на постсоветском пространстве понятие «интеллигенция» изменилось, теперь его содержание не отличается от того, как это слово употребляется в Европе. А в западноевропейских языках слово «интеллигенция» восходит к латинскому intelligentia. Оно сближается со словом «интеллектуалы», т.е. люди образованные, способные решать задачи умственного характера, в той или иной степени причастные к разным видам творчества.

Однако понятия «интеллигент», указывающее на принадлежность к определенной социальной группе, и «интеллигентность», характеризующее человека как личность, кое в чем расходятся. Не всякого интеллектуала назовешь интеллигентным. Легко привести многочисленные примеры образованных людей, которые пренебрегают моралью, достижениями культуры, используют свое образование во зло. А с другой стороны, среди людей, которые не получили хорошего образования (порой и среди школьников) встречаются такие, которым характеристика «интеллигентный» приписывается вполне естественно.

Обратим внимание на то, что одним из основных («ядерных» – по выражению А.А. Потебни) значений латинского слова intelligentia является «понимание». Тогда интеллигентным человеком следовало бы назвать всякого, кто способен хоть в какой-то мере к пониманию – природы, социума, продукта культуры, другого человека, самого себя. Но столь широкое истолкования понятия интеллигентности привело бы к тому, что почти каждого взрослого человека пришлось бы признать интеллигентным. В реальной языковой прагматике и практике межличностных коммуникаций на столь широкую трактовку «интеллигентности» накладывается ряд ограничений.

Проблема понимания, как она исследовалась философской герменевтикой (от Ф. Шлеермахера до Х.-Г. Гадамера и П. Рикёра), предполагала две установки. Во-первых, речь шла о представлении объекта понимания в виде «текста» (даже если он не текст в прямом смысле этого слова), т.е. рассмотрение его как знакового феномена, который необходимо включить в ту или иную систему знаков предполагаемой понимающим субъектом Культуры, позволяющее этот объект «читать» так, как читают книгу. Для этого, конечно, необходимо соответствующее образование и навыки оперирования предметами как знаками. Эта установка означает, что какое-то, хотя бы минимальное образование – необходимое условие интеллигентности.

Во-вторых, герменевтика настаивала на том, что всякое понимание содержит гуманитарный аспект: оно всегда субъективно и различно у разных субъектов (как у индивидов и как у представителей разных областей культуры и разных культурных традиций). Здесь и возникал веер возможностей, на который обращают внимание: предмет может быть понят в самых разных аспектах, он может быть помещен в различные контексты, понимание любого продукта культуры предполагает понимание человека за «текстом» и человека перед «текстом», т.е. понимание автора и самопонимание, и т.д. Поскольку знание контекстов и человека – это знание, то и эта установка предполагает определенный уровень образованности.

Но помимо этой работы со смыслами – концептами, относительно которых может быть понят предмет – во всяком понимании (как признаке интеллигентности) есть еще и процедурный – собственно системный – аспект. Дело в том, что все без исключения исследователи процедуры понимания отмечают, что результатом понимания всегда является более или менее целостноепредставление предмета. Но стоит только заговорить о целостности, как мы начинаем думать об объекте как о системе[3]. Свойство целостности – всегда системная характеристика, она указывает или на полноту и завершенность представления предмета как системы, или/и на степень связности (когерентности) в этой системе. Между прочим, если способность к целостному воспроизведению предмета считать одним из признаков интеллигентности, то, как ни странно это звучит, степень интеллигентности (хотя бы в этом ограниченном смысле) может быть измерена и оценена[4].

Требует ли умение целостно думать об объекте специального образования? Способность к системотворчеству (а стало быть, и к «творчеству» – в привычном смысле этого слова), хотя и подлежит постоянной тренировке, все же предшествует формальному образованию (в школах, гимназиях, университетах), она обретается вместе со способностью к мышлению, ибо бессистемное мышление невозможно. По тем или иным причинам психологического свойства характер системности мышления различен у разных детей. В соответствии с двумя способами определения объекта в качестве системы[5], одни дети проявляют склонность понимать каждую вещь через ее отношения, подчиненные концептуальному признаку, а другие – через совокупность ее свойств, подчиненные концептуальному отношению. Можно предположить, что первые предрасположены к научному типу понимания предметов, а вторые – к художественному. Но и у тех, и у других склонность и интенсивность системотворчества различна. Это позволяет думать о некоторых детях как о более интеллигентных, чем другие (опять-таки, в данном ограниченном смысле слова).

Однако не стоит принижать значение образования в обретении человеком черт интеллигентности. Когда выбирается концепт системного представления, преимущества имеет тот, у кого поле концептов шире. Если интеллигентен тот, кто способен к творчеству многих и разных системных представлений одного и того же предмета (широта понимания), то эрудиция и способность менять «угол зрения» на предмет играют решающую роль, а без образования и постоянной тренировки это не обретается. То же относится иглубине понимания – к системному представлению частей или элементов имеющихся систем. Системные представления эмпирического объекта несчетны, интерпретации бесконечны, подчинены принципу фаллибилизма (по К. Попперу) и всегда оставляют место тайне. Предвкушение раскрытия этой тайны – существенная характеристика интеллигентности. Тягостное впечатление оставляют люди, которым кажется, что все в данной области уже известно, которые не испытывают «зуда познания» и не проявляют просто обыкновенной любознательности.

Признание возможности разных интерпретаций объекта, таким образом, предполагает осознание субъектом того факта, что другие люди могут понимать тот же предмет иначе, т.е. способность к эмпатии, сочувствие чужой точке зрения, даже если она по каким-то причинам не принимается. Отсюда вытекает не только толерантность как одна из важнейших черт интеллигентности, но и готовность к перестройке своего сознания и даже к отказу от собственных представлений, способность, хотя бы гипотетически, принять то системное представление, которое предъявляет партнер по диалогу.

Требование толерантности, в свою очередь, влечет и такой признак интеллигентности, как нетерпимость к догматизму. Интеллигент-догматик – внутренне противоречивое понятие, поскольку как раз и указывает на неспособность к пониманию предмета с какой-либо иной точки зрения, кроме наперед заданной. Может быть, по этой причине понятие интеллигентности в том смысле, как мы его здесь определяем, не существовало в Средние века, поскольку схоластика опиралась на систему предвзятой аргументации, когда вывод известен заранее. Интеллигентность, таким образом, невозможна без такой питательной среды, как свобода выражения мнений и свобода творчества во всех областях социальной жизни, в которых творчество рассматривается как ценность.

Наконец, интеллигентный человек не останется равнодушным к несправедливости любого рода. Ведь любое понятие справедливости включает признак равенства – равенства перед лицом закона, равенства перед Истиной или равенства перед идеалом Красоты. А ведь толерантность, допускающая возможность иных интерпретаций события или возможность иных решений задачи, изначально допускает такое равенство и отсутствие «царских дорог» в науке, искусстве, политике и любой иной сфере творческой деятельности.

При всем этом интеллигентный человек не упускает из виду границы между толерантностью и беспринципностью. Граница толерантности – понимание непреходящей ценности Жизни и Культуры. Никакое интеллектуальное решение не может считаться ни интеллигентным, ни вообще, творческим[6], если оно противоречит этим ценностям. Вот почему не интеллектуалы, а именно интеллигенты принимают на себя груз особой ответственности за Культуру и за судьбу человечества.

[1] Бердяев Н.А. Философская истина и интеллигентская правда // Вехи: Сборник статей о русской интеллигенции Н.А. Бердяева, С.Н. Булгакова, М.О. Гершензона, А.С. Изгоева, Б.А. Кистяковского,П.Б. Струве, С.Л. Франка. – Репринтное издание 1909 г. – М.: Новости, 1990. – С. 7.

[2] Там же, С. 11.

[3] Цофнас А.Ю. О парадоксальности в определении понятия "система" // Системные исследования. Ежегодник. 1977.– М.: Наука, 1977.– С. 189-194.

[4] Уемов А.И., Штаксер Г.В. К проблеме построения измерительной шкалы для определения степени целостности систем // Системные исследования. Методологические проблемы. Ежегодник. 2002. – М.: Едиториал УРСС. – С. 7- 33

[5] Ujomov A., Sarajeva I., Cofnas A. Ogólna teoria systemów dla humanistóv. – Warszawa: Uniwersitas Rediviva, 2001.– S. 37-43.

[6] На эту сторону дела обращал внимание А. Гаральский: Гаральский А. Теория творчества. – СПб.: Невский простор, 2004. – С. 204

http://uemov.org.ua/publications/32-2012-06-25-15-16-42/50------2006.html