ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ — ФАНТОМНАЯ БОЛЬ РОССИИ

Нашим соотечественникам совсем не нужна интеллигенция,
но жизни без нее они не представляют

Борис Дубин

Вопросы о месте и роли интеллигенции в сегодняшней России «Левада-центр» (тогда ВЦИОМ) задавал с 1994 года, так что у нас есть возможность проследить, как менялось отношение к этому конструкту — а интеллигенция скорее все же конструкт, фантом, чем реальность, — почти за двадцать лет.

Что сразу бросается в глаза? В 1990-е на интеллигенцию еще существует запрос — людям важно, чтобы некоторый кодекс, точка зрения, ценности интеллигенции присутствовали в жизни (хотя многие тогда помнили и сравнительно недавнее время, когда это слово было презрительным, едва ли не ругательным). Эти ценности противостоят, с одной стороны, наступившей неустроенности, а с другой — культу денег и погоне за выгодой, которые в Россию принес тогдашний «капитализм». Еще жива инерция, заданная перестроечными годами, когда большие надежды возлагались именно на образованный слой. И одновременно в ответах середины и конца 1990-х чувствуется защита от того, что к кодексу интеллигенции вряд ли имеет прямое отношение, но от чего многие (половина, а то и 70% респондентов) защищаются, словно заклиная духов интеллигенции. Видимо, заклиная от растерянности, чувствуя, что не могут найти себя в ситуации, которая потребовала новых умений и ориентиров. Потребовала того, к чему советский человек так мало был готов.

К нынешнему времени весь этот круг довольно туманных, внутренне плохо согласованных и противоречивых значений, вызываемых понятием «интеллигенция», стал еще более неопределенным. Может быть, даже неопределимым, поскольку совершенно не ясно, кому его нужно определять и зачем. Соединяется несоединимое: мы видим, в частности, в нашем недавнем опросе, что интеллигенция якобы должна служить государственным интересам (чего никогда в кодексе интеллигенции не было). Однако есть и надежда, что интеллигенция по-прежнему остается какой-то слабой разновидностью контроля общества над властью.

От сборника «Вехи» до Болотной

Вообще же «государство» и «власть» россияне расценивают по-разному. Государство — скорее позитивно, как источник опеки и помощи. А вот вопрос о власти для большинства наших сограждан не решен. Думаю, что в этой неопределенности отношения к власти есть что-то вроде комплекса нечистой совести. Да, значительная часть российского населения не удовлетворена властью, но патерналистски надеется на нее и при этом охотно прислоняется к первому лицу. Недовольна конкретными действиями власти, но чуть что — надеется на властную помощь и ворчит, что власть недостаточно эту помощь проявляет. Вот это, я бы сказал, не до конца определенное, немужественное отношение к власти пропитало и отношение к интеллигенции, в целом тоже достаточно неопределенное. Попытка сегодня представить себе интеллигенцию, которая противостоит власти, не служит государству, а является независимой интеллектуальной силой, все оправдание которой именно в этой независимости, никак не может быть массовой. Однако именно весной 2012-го мечта о такой интеллигенции как будто появляется снова.

В головах наших соотечественников вопрос об интеллигенции как будто ожил на короткое время в связи с выступлениями последних месяцев. Насколько мои коллеги и я можем судить, на площади и проспекты выходила не интеллигенция. Это было (возможно, еще будет) соединение разных социальных сил, культурных запросов, осей недовольства — без определенной программы, но с явным ощущением противостояния. Во-первых, тому, что сложилось. Во-вторых, тому, что сложившееся рискует продолжаться еще пять, десять и далее неизвестно сколько лет. В-третьих, тому, как власть нагло настаивает на этом как на своей привилегии, оскорбительно демонстрируя произвол и самоуправство. Те, кто вышел на площадь, подвергли сомнению сам принцип безальтернативности власти, который столько лет вбивался в мозги зрителей и слушателей. Именно в этом смысле, я думаю, нужно понимать требование честных выборов — не как формальную процедуру, а как возвращение самого принципа выборности.

И это напрямую связано с тем, какие люди вышли на митинги (кстати, они официальное ТВ смотрят куда меньше, а получают информацию по преимуществу от друзей и через интернет). Их альтернатива наверняка не пугает. Они выросли в обстановке конкуренции, желания выдвинуться, добиться успеха. И многие из них, судя по всему, определенного успеха добились. Так что и по самоопределению, и по обстановке, в которой они росли, и по тому, как они относятся друг к другу, что ценят, какими каналами коммуникации пользуются, это не интеллигенция.

Люди, вышедшие на митинги, не похожи ни на интеллигенцию 1960–1970-х годов, ни тем более на «сталинских соколов» 1930–1940-х, которых специально отобрали из миллионов, отправленных эшелонами на Восток. Отобрали, чтобы посадить в президиумы, развесить портреты в школах и убедить большинство тогдашнего населения, что эта власть народная и те, кого она отметила, и есть настоящие герои. Тем более это не похоже на исторический феномен российской интеллигенции конца XIX — начала XX века, который, собственно, был подвергнут жесточайшей ревизии уже в самом начале XX столетия — в сборнике «Вехи» и той полемике, которую «Вехи» развязали.

Клясться историей

Юрий Левада в специальной статье «Интеллигенция», написанной в самом начале перестройки, говорил, что интеллигенция — феномен исторический, относится к России XIX века и за пределами Российской империи ведет исключительно фантомное существование. Об интеллигенции Советского Союза можно говорить как о призраке, пытающемся убедить себя и окружающих, что он существует на самом деле. Конечно, и выдвиженцы 1930–1940-х годов, и даже дети «оттепели» — все это была попытка натянуть на себя шапку, которая, вообще говоря, не на твою голову шита. Почему это в той ситуации понадобилось, как эта конструкция была собрана, начала работать и какое-то время вполне успешно работала — совсем другая тема.

Дальше вмешался 1968 год, хотя на самом деле началось все с дела Бродского, дела Даниэля и Синявского — малая часть гуманитарной и технической интеллигенции на время сплотилась, теперь уже на других основаниях и в иной форме. Последний всплеск этой солидарности был, видимо, во второй половине 1980-х, и связан он был с надеждами самого Горбачева, надеждами на Горбачева, а потом с приходом Ельцина и надеждами на Ельцина. Но по нашему тогдашнему диагнозу — мы с коллегой Львом Гудковым в те годы на эту тематику вышли — уже к началу 1990-х этот импульс, это самоопределение интеллигенции утратили свой смысл. Точнее, во второй, в третий раз утратили свой смысл, и вряд ли к ним будет хоть сколько-нибудь осмысленное возвращение.

Думаю, с тем же призраком мы имеем дело и сегодня. Есть историческое понятие интеллигенции, и есть самые разные силы, от либеральных демократов до фундаменталистов, которые пытаются по любому поводу апеллировать к истории. Будущим сейчас никто клясться не хочет и скорее всего не сможет; в настоящем, видимо, слишком мало того, что можно поставить себе в заслугу, поэтому единственным ресурсом для наших идеологов является прошлое. Конечно, очень хочется, чтобы интеллигенция была, и именно это говорят нам респонденты. Интеллигенция для них — своего рода подпоручик Киже: никто его не видел, но понимает, что в этом образе, если судить по недавнему опросу, собрано все лучшее. Здесь и ум, и талант, и творчество, и люди с совестью, и служба на благо государства. Но едва ли больше четверти опрошенных собираются вокруг хоть какого-то осмысленного ответа, кто же такая сегодняшняя интеллигенция. А если наряду с этим треть и больше уходит в разряд затруднившихся с ответом, мы понимаем, что реально этот объект не структурирован. Он существует скорее как проекция мечтаний, ностальгии, собственных внутренних дефицитов и напряжений, как попытка уговорить самого себя или своего воображаемого оппонента. Да, хотелось бы чего-то чистого и благородного хоть в прошлом (лучше бы, конечно, в настоящем). Точно так же большим массам российского населения, включая официальных идеологов, хотелось бы иметь чистое, ненадеванное прошлое, замечательную армию, которая бы воплощала наши победы и дух благородного офицерства (понятия о нем у большинства заимствованы из фильмов Никиты Михалкова). Вот на такую историческую выгородку сегодня есть запрос. Позиция понятна: убедите нас, что хорошее было, а может, даже и есть, потому что нам это очень нужно.

Хотя никакой идеи реального действия и ответственности за сделанный выбор за такими представлениями об интеллигенции нет, и это тоже следует из ответов наших респондентов. Но для интеллигенции XIX века именно в этом был весь смысл вопроса — в том, чтобы действовать сознательно, в духе солидарности и нести собственную ответственность за то, что ты делаешь. Ничего подобного сегодня, конечно, нет.

В свое время мы задавали и такой вопрос: виновата ли интеллигенция в катастрофах XX века? Оказалось, что довольно много людей считает: виновата. Для меня это еще одно свидетельство — не подберу лучшего определения — нечистой совести наших сограждан в отношении самих себя. Это же люди о себе говорят, что они не могут влиять на ситуацию, что отказываются от ответственности и перекладывают вину на другого. Это же они себя имеют в виду, когда говорят, что выбора нет, власть безальтернативна. Говорят о собственной внутренней сдаче. И о том, что не готовы к реальному действию и последствиям его, когда рисуют себе в мечтах вот уже какое десятилетие интеллигенцию, которой нет.

Консервативный слой или креативный класс

Здесь было бы интересно разобраться с одной из надежд на интеллигенцию, связанную с ее инновационным потенциалом. Мне представляется, что собственно инновационный потенциал интеллигенции очень невелик, если он вообще есть. Не знаю, согласятся ли с этим люди, держащиеся за понятие «интеллигенция». Однако функциональное значение интеллигенции, на мой взгляд, в другом. В том, чтобы удерживать то, что мы называем наследием, культурой, моралью, доброжелательностью. Удерживать очень человеческие и совершенно неходульные качества в неблагоприятной ситуации и донести их до той самой черты, когда станет возможно то, что сейчас невозможно. Вот это важная составная часть если не самого существования образованных людей, служащих в библиотеках, в редакциях, в школах, то их легенды о самих себе — себе лучших, таких, какими они могли бы стать в других обстоятельствах.

Характерно, однако, что каждый раз надежды на интеллигенцию связываются не с ее способностью выстаивать, а с ее инновационным потенциалом. Который, как мы постоянно убеждаемся, буквально за несколько месяцев сходит на нет. Импульс творческой силы, творческих возможностей совсем невелик, хватает его всегда ненадолго. Зато способность выживать, терпеть до тех пор, пока не придет время все сохраненное прорастить, видимо, гораздо более устойчива и более характерна для интеллигенции.

Еще один чрезвычайно важный момент — попытаться понять, как обнаруживает себя это цивилизующее воздействие интеллигенции. И здесь оказывается, что облагораживающее влияние образованных людей на близкие к ним и даже не очень близкие к ним слои весьма значительно. Казалось бы, это ли не доказательство существования интеллигенции — не только в XIX веке, но и здесь и сейчас? Но ведь те, кто способен оказать подобное воздействие, цивилизовать своих сограждан, ни о чем подобном не задумываются, сами этот процесс не фиксируют и в заслугу себе его никогда не ставят. Да и никто со стороны им этого в заслугу не ставит. Но, может быть, это цивилизующее влияние оказывается гораздо более важным для России, чем инновационное и революционное. Имею здесь в виду Россию всякую — дореволюционную, пореволюционную, нынешнюю и завтрашнюю, наверное.

Само это цивилизующее воздействие не только происходит без намеренного желания самого цивилизатора и им самим не фиксируется. Чаще всего оно происходит в другом времени, не в тот момент, когда наш условный интеллигент что-то совершает, а в тот, когда он уже не контролирует последствия своих действий. Мераб Мамардашвили писал, что советский человек — это такой взрослый человек, который никогда не встречался с последствиями своих поступков. Мы об этом говорили в другом контексте — что человек не несет ответственности за то, что он делает, или отказывается нести ответственность, или не видит (предпочитает не видеть), что он ответственен.

Но в данном случае речь еще и о том, что в том времени, где происходит воздействие его поступков, уже некому зафиксировать, откуда исходил импульс воздействия. Однако такое невольное истечение самого вещества даже не культуры, а просто цивилизованности оказывается более сильным, более долгим, в конечном счете более важным, чем любое целенаправленное усилие. Получается, что сознательное действие быстро исчерпывает человеческий потенциал и уходит в никуда. А цивилизационный эффект этого действия помимо желания самих участников сказывается, но в других временных рамках и на других слоях населения.

Увы, это еще одно подтверждение тому, что аналитический потенциал самого понятия «интеллигенция» не слишком велик. Нам ничто не удается засечь в сколько-нибудь реальном времени. Разговор об интеллигенции — это все время разговор словами третьих, четвертых и пятых лиц, которые уже не помнят, с чего все начиналось. И я не исключу, что историческое беспамятство России, ее неспособность прийти в ясное сознание и сделать прошлое прошлым, а настоящее настоящим с так понятой ролью интеллигенции связаны напрямую.

http://www.mn.ru/friday/20120420/316104661.html